— Но что стало со школой, со священниками и с пианино после земельной реформы? — спросил Воробушек.
Кай пожал плечами. Он казался решительно и навсегда отделившимся от сцены, которую описывал.
— Школа до сих пор на месте, а священники до сих пор учат. На самом деле, во время кампании по земельной реформе главный священник, отец Игнатий, стал партсекретарем коммуны. Он возглавил перераспределение земель от имени города, осудил всех до единого землевладельцев, хотя церковь сама была землевладельцем. Священники отказались от своих участков и объявили Председателя Мао вторым пришествием Спасителя. Так что даже после революции людские жизни повторяются циклически, а не по прямой. Я каждый раз на Новый год возвращаюсь домой играть для них, и они меня тихо спрашивают, не отступился ли я от Бога. В душе я заменяю «Бога» на партию, родину и семью и отвечаю, что нет. Когда в пятьдесят девятом начался голод, выяснилось, что священники все-таки всего лишь люди и понятия не имеют, как умножать хлебы и рыб. Мои мать, отец и две сестры той зимой умерли. Даже отец Игнатий умер от голода, — Кай подвинул рюкзак и поставил его на колени, частью загородив лицо. — Я смотрел, как они умирают. Я был самый младший и единственный сын, и они все сделали, чтобы меня спасти. Наши деревенские партийцы перехватывали письма к дальней родне. Всех, кто пытался покинуть деревню, арестовывали. Наказание было суровым. Если вы никогда не голодали, вы и представить себе не можете… Когда я впервые попал в Шанхай, я решил, что это все равно что другая планета. Люди не… они понятия не имели о голоде и разрухе. Когда я был помладше, я твердо намеревался встроиться в этот новый мир, спастись, потому что Шанхай был раем.
Они помолчали. Наконец Воробушек сказал:
— Да и, в принципе, приехать в Шанхай, из вашей деревни добраться до города, это все равно что океан переплыть.
Кай кивнул.
— Когда умерли мои родители, меня спас один учитель музыки. Он обратил внимание на мои способности и отправил меня пожить у друга семьи, человека образованного, профессора словесности тут в Шанхайском университете. Он первым из нашей деревни поступил в университет. С моих десяти лет он мне как отец. Только представьте себе! — Кай горько и безрадостно рассмеялся. — Заикающегося дремучего ребенка вдруг отмыли дочиста и посадили в профессорскую гостиную. Шесть лет прошло, а я до сих пор зову его «Профессор»! Мне нравится думать, что если б у него были свои сыновья, они бы обращались к нему точно так же. Поймете, когда с ним познакомитесь. Я сидел там как пень, пока его студенты и сослуживцы спорили и кричали. Порой я себя чувствовал зверьком, которого принесли из лесу. Я понимаю, что напоминал Профессору его самого много лет назад. Но я мог играть музыку. Даже когда образование и речь у меня были самые зачаточные, я уже умел играть Баха и Моцарта. Я был твердо намерен изменить свою жизнь к лучшему, мне нужно было научиться подражать Профессору и его кругу — во всем, в одежде, привычках и речи. Снаружи, на улицах, партия могла провозглашать новый порядок, конец феодального строя, восстание против старых классовых предубеждений, но в гостиной Профессора, — Кай понизил голос почти до шепота, — старый порядок был все еще в силе. Я его не виню. Видите ли, дитя деревни не слишком склонно славить деревню. Но благодаря друзьям Профессора я стал мыслить по-другому. Шанхай, как я со временем понял, для меня мал и никогда не ответит на все вопросы в моей душе. Я на слишком многих людей разделился. Я виню в этом священников, прививших мне идею лучшего мира и веру в то, что я предназначен для большего. И Профессора тоже, который когда-то раскрыл мне глаза, а сам теперь скован ностальгией по прошлому. Я хочу, чтобы родители и сестры мной гордились. Хочу подняться еще выше. А вы, учитель, не чувствуете того же самого? Ваша музыка для меня стала всем, показала мне… Я все себя спрашиваю, почему ваши симфонии никогда не исполняются, и я думаю, что это потому, что они столько чувств в нас вызывают, заставляют задаваться вопросами не только о том, кто мы, но и кем мы хотим стать. Фу Цун женился на дочери Иегуди Менухина, он играет на рояле повсюду, от Лондона до Берлина, и все же его родители подвергаются критике как буржуазные элементы. Нам, пианистам, не велено следовать его примеру, несмотря на все, чего он достиг. Но мы бы, вне всякого сомнения, послужили народу лучше, если бы были частью большего мира. Что плохого, если вашу музыку полюбят в Москве, или Париже, или Нью-Йорке?
Молодой человек говорил с полной уверенностью — с ребяческой решительностью, которая для Воробушка была как обломок иного времени. И все же, как и некоторые студенты — ровесники Кая, он говорил так, словно не было никакой разницы между учителем и учеником, отцом и сыном, никакой формальности. У них разница в возрасте всего в десять лет, подумал Воробушек, а они как будто родом из разных столетий.
— Моя музыка… — наконец сказал Воробушек. — Когда я был помладше, я хотел только писать музыку. И ничего кроме. И я по-прежнему именно это и чувствую.
— Я в ваших сочинениях слышу кое-что еще. Слышу пробел между тем, что вы говорите, и тем, чего желаете. Музыка просит большего… Я убежден, что мы одинаковые. — Он обернулся и взглянул Воробушку прямо в глаза. — Учитель, я больше не желаю жить скованно. Я желаю отбросить посредственность. Профессор стал с годами бояться революции. Я ее не боюсь. Я желаю, чтобы пробуждение нашего времени пробудило и меня тоже. Мы не можем просто учиться у западной музыки и искусства, нам нужно также исследовать и критиковать свой повседневный опыт и собственную мысль. Не стоит нам бояться собственных голосов. Настало время говорить то, что мы на самом деле думаем.
Тут подошел автобус, и Воробушек был избавлен от необходимости отвечать.
Первые два дня они провели, собирая музыку в деревнях близ Уханя, и еще два — в самом городе Ухань, считая и день на фабрике цимбал и гонгов. Всякий раз, как Воробушек исподволь упоминал товарища Стеклянный Глаз, ответом на его расспросы была неловкость — но большей частью безразличие. Впрочем, на пятый день, когда они сидели в чайной «Красная опера», к ним подошел незнакомец.
То был небольшой человек лет под семьдесят с большой блестящей головой и полуприкрытыми глазами азартного игрока.
— Товарищи, — сказал он, — мы ехали из Нанкина на одном автобусе. Какая радость встретить вас снова! Скажите, пожалуйста, вы в Ухане надолго?
— Как минимум еще на день и на ночь, — сказал Воробушек.
— Рад это слышать, и кстати говоря, да здравствует Председатель Мао! Да здравствует ни с чем не сравнимая Коммунистическая партия! — В горле у него на этих словах запершило, и он вынужден был прерваться и откашляться. — Прошлым вечером моя малютка племянница сказала мне, что слыхала, мол, в Персиковом садике выступают музыканты из Шанхая, и я сразу понял, что это, должно быть, вы. — Он раскрыл веер, словно выкидной нож. — Жара, правда? Ухань, как говорится, плавильня Юга. — Медленно, с силой помахивая веером, он поведал, как до войны жил в Шанхае и какое-то небольшое время брал у Тань Хуна уроки скрипки. — Кстати говоря, зовут меня Старик Хуан, но обращайтесь ко мне, пожалуйста, «Цзянь»; друзья зовут меня Цзянь. Не то «цзянь», которое «камбала», а то «цзянь», которое как одноглазая однокрылая птица из легенд.
