Кай разбудил его в Сучжоу. Они вывалились из автобуса как пьяные. Тридцать одна тетрадь Книги записей (все скопированные на мимеографе, кроме переписанной от руки семнадцатой главы) упиралась через ранец Воробушка ему в спину, словно он волок на плечах самих Да Вэя и Четвертое Мая. Они бегом догнали автобус на Нанкин, который только-только тронулся с места. Автобус со стоном пополз вперед, и кондуктор взмахом руки указал им на крышу — где им предстояло отыскать себе место среди кур, студентов и багажа.
Кай забрался наверх первым, затем обернулся, наклонился и схватил Воробушка за руку как раз тогда, когда автобус стал набирать скорость. Воробушек, голова у которого кружилась, поднял глаза и успел увидеть лишь честное лицо пианиста на фоне белого неба, а затем, паникующего и цепляющегося изо всех сил, его уже вздернули наверх, к Каю. Студенты на крыше расступились вокруг колдовского Кая, естественным путем выдвинувшегося на первый план. Пианист умел выражаться и ломаной городской скороговоркой, и по-деревенски напевно, он был разом и «Книгой песен» и «Книгой истории» в человеческом обличье. Кай отпустил хитрую шутку, от которой юноши взвыли, а девушки понимающе усмехнулись. От хватки Кая у Воробушка осталась ссадина, и от колыхания автобуса она болела.
— Учитель, — сказал пианист, коротко касаясь его руки, — не сыграете ли песню, чтобы скрасить нам путь?
В глазах Кая мерцала дразнящая привязанность, и девушки подсели к нему поближе.
— Этот товарищ, — сообщил он им, — самый прославленный молодой композитор нашего народа! Поверьте, вы запомните этот день до конца жизни.
Воробушек, не обращая на них ни малейшего внимания, настроил свою эрху и окунул их в «Галоп пяти коней», отчего юноши принялись гикать, а девушки — петь. Каким-то образом румяная красавица с искорками в глазах очутилась у него на коленях. Когда он закончил, она попросила сыграть это снова, и так Воробушек и сделал, прежде чем перейти к «Шанхайской ночи». Играя, он вспомнил, как стоял на круглых столах в чайных и пел «Жасмин» под звон монет и подношения чаем и дынными семечками, а мать и тетя Завиток пели в унисон — вспомнил, как впервые представил себе, что весь мир есть песня, спектакль или сон, что музыка означает выжить и в силах набить пустой живот и прогнать прочь войну.
Студенты пели и кричали, и водитель замолотил в крышу, чтобы они вели себя потише, а пассажиры внизу принялись выкрикивать «Цао дан!» («Сатана!») и осыпать их прочими исполненными ярости эпитетами, но те лишь рассеялись, не причинив никакого вреда. Кай предложил Воробушку сыграть «С птичьего полета», уместную и вместе с тем полную меланхолии. Он сыграл, а Кай спел, и к концу мелодии у чувствительной девушки рядом с Воробушком в бархатных глазах стояли слезы, и Воробушку показалось, что внизу, в пузе автобуса, рыдают старики.
Минул день, стали спускаться сумерки — сперва медленно, затем все быстрее и быстрее. Беспорядочно выстроившиеся вдоль шоссе городки рассыпались на все более и более мелкие здания, пока наконец земля не победила — вечно огромная, золотая и бескрайняя. То тут, то там с автобуса сходило по горстке пассажиров, а на их место садился кто-то новый. В угасающем свете Воробушек видел, как за ним наблюдает Кай, и чувствовал руку пианиста у себя сперва на плече, затем на загривке, затем — вдоль тонкого позвоночника. К другой руке Воробушка была прижата девушка, и чистая сладость ее волос источала задумчивый аромат, полный надежды, словно букет зимних цветов. Партия заявляла, что вожделение, равно как ум и навыки, есть средство борьбы. Но любовь, если уж сперва служила меньшему «я», и только потом — большему, в первую очередь — индивиду, а не народу, была предательством революционных идеалов, предательством самой любви.
Он следил, как исчезают равнины, уступая высотам побольше и ветрам посуше. Расстилались лоскутные одеяла, открывались термосы, и струйки пара сплетались воедино и завитками уносились в ночное небо. Воробушек спал под защитой звезд и полумесяца, спрятавшись под покрывалом, одним на двоих с Каем, в тепле объятий пианиста.
Они проехали мелкие речушки и однополосные эстакады и в конце концов спустились в средних размеров городок, ничем не отличавшийся от других средних размеров городков. Оба они были с головы до ног в пыли, окрасившей их в одинаковый оттенок красного дерева. Стояло раннее утро. Пока они ждали на бетонной скамье следующего автобуса, Кай рассказывал ему о своей родной деревне под Чанша.
— Мой родной город тут недалеко, всего несколько часов на велосипеде. Но если б вы туда приехали, учитель Воробушек, вы бы решили, что перенеслись в прошлое лет на сто, а то и того больше. Все те же лица появляются раз за разом, возвращаются в каждом поколении. Старый землепашец может переродиться соседским младенцем, богатый землевладелец — арендатором в долговом рабстве. В таких деревнях, как моя, отдельные люди умирают, но поколения и будничная жизнь вечно повторяются по кругу.
Пианист подвинул рюкзак, взглянул на уверенный поток велосипедов и трясущихся грузовиков и на рассевшуюся на скамейке напротив стаю ласточек.
— Но однажды, когда мой отец сам был еще ребенком, — продолжил Кай, — в соседнем городе открылась новая школа. Ее держали три бывших лавочника, которых миссионеры-иезуиты обратили в христианство. Эти трое помадили себе волосы и носили черные сутаны, такие длинные, что землю ими подметали. Они были богобоязненные люди — а еще предприимчивые. Как только приехали в город, выкупили две лавки и переделали их в церковь и в школу. Вместо денег за обучение они просили арендаторов платить им овощами и зерном, трудом — следить за состоянием зданий и собирать урожай, и верой в их бога, который походил на запеленатого в праздничные одежды упитанного младенца из Тяньцзиня на руках у императрицы. Люди младенцем восхищались, потому что он выглядел как веселый божок плодородия. И каждую неделю три священника собирали в церкви верующих и играли на маленьком пианино, которое, по их словам, привезли в Китай итальянцы тридцать лет назад, на корабле, поднявшемся по Янцзы. Но как этот музыкальный инструмент попал от итальянцев к трем священникам, никто не знал. Мой отец, — прибавил Кай, — сам был школьным учителем и возделывал несколько акров земли. Когда я был совсем еще маленький, он отправил меня к священникам, потому что хотел выяснить побольше об этом пианино. Мы вообще-то в каком-то смысле были верующие. Священники давали нам еду, займы, образование и медицину, и в это мы верили всем сердцем. Так что я пошел и учился со всем старанием, — сказал Кай. — Я в классе был не самый умный — но я был чувствителен. Я так отчаянно хотел вырваться из деревни, что мне было жаль даже траву, которая росла в том клятом месте. Я полагал, что все деревни на земле выглядят точно так же, и поэтому фантазировал, как бы мне отправиться далеко-далеко — на Луну или на другую планету. Тем временем три священника ошибочно приняли мое стремление изменить свою жизнь за подлинную веру, сиречь чистую ребяческую тоску по святому. Они приняли меня как своего. Когда мне было шесть, они стали учить меня играть на пианино. Не знаю, как они на самом деле раздобыли все эти инструменты, но на камерный ансамбль там бы хватило. Еще у них была хорошая библиотека. Я научился играть понемножку на всем: на скрипке и на альте, на органе, на флейте, даже на рожке — но всегда возвращался к пианино. Клавиши как будто были частью моего тела. Пианино, думал я, пришло из того внешнего, лучшего мира, с неба — а не из грязи. Практиковался я так безудержно, что пальцы у меня онемели и я даже подушечки себе ссадил. Как бы то ни было, я пел, я зубрил сольфеджио и контрапункт, а священники учили нас, что музыка освободит нас от скорбей нашей жизни, что нам больше не нужно перерождаться крысами, холопами или даже богачами, потому что все мы — часть одного плана, все дети одного Царствия Небесного. Так что, когда пришел Председатель Мао со своей освободительной армией, когда прибыли отряды земельной разверстки, когда помещиков сгоняли вместе и лишали имущества, когда некоторых хоронили заживо, когда крестьян продвигали до партсекретарей, мы были уже подготовлены и согласны принять это новое положение дел. Как сказано у Мэн-цзы, благонамеренный человек не может быть богат. Нам уже рассказали, что мы равны и что врата для нас открыты, а наше дело — лишь выбрать через них пройти. Три священника были убеждены, что коммунизм — провидение Господне. — Кай загадочно улыбнулся. — И все же, хоть я и стал свидетелем великой революции, я все равно чувствовал, что судьба мне — покинуть эту деревню.
