Не зная, что еще делать, мы с мамой бродили по Чайнатауну от ресторана к ресторану, с фотографией Ай Мин. Люди один за другим изучали фото и качали головами.
Мы обе прежде не бывали в Нью-Йорке, и я чувствовала себя травинкой в мире рыб. Каждая машина, казалось, маскировалась под желтое такси. Сбитая с толку мама едва замечала город. Как во сне мы перешли Бруклинский мост — над рябящей водой.
Тем вечером мама воспользовалась кредиткой, чтобы мы сходили на концерт в Карнеги-холле; в фойе и в главном зале я вглядывалась в каждое лицо, ряд за рядом, вверх по отвесному балкону, пока все не погрузилось в тень. В голове у меня застряло стихотворение из Книги записей: Блуждают родные, в дороге рассеявшись, к теням сердцем прикипев, / По дому тоскуя, пять разных пейзажей сливается в город один. От музыки, концерта «Император» Бетховена, который не один десяток лет назад играл мой отец с Центральным филармоническим оркестром Китая, мама разрыдалась. Я сидела в темноте, уже взрослая. И казалась себе слишком широкой, слишком полной чувств для того невеликого пространства, что занимала.
В самолете домой я сказала маме, что выход Ай Мин на связь с нами — это лишь вопрос времени. А нам оставалось только ждать.
После того как в 1998-м маме поставили диагноз, все изменилось. В часы, дни и недели обычного мира мы больше не вмещались. Она стала говорить о будущем не как о чем-то открытом и неопределенном, но как о конечной мере времени; год, может, два, если повезет. Ее прагматичность причиняла мне боль. Мне было всего девятнадцать, и я нуждалась в том, чтобы верить — мама обязательно посрамит статистику. Когда она начала химиотерапию, я была в университете, наконец-то специализировалась на математике и могла придумать какие угодно статистические обоснования тому, что она не умрет. Много часов я провела, сосредоточившись над этой задачей, как будто мамины жизнь и смерть были лишь вопросом цифр и вероятностей. К моему — хотя, возможно, не к маминому — удивлению, вернулся весь гнев, который я давила с тех пор, как умер отец. Глядя на однокурсников, я слышала в их голосах и видела в их жизнях свободу, которой, как мне казалось, меня несправедливо лишили. Как легко они, казалось, забывали о своей удачливости. Я брала тем, что училась прилежней, что старалась всех превзойти, старалась отрицать — но что именно? Я не знала. Неудивительно, что я выросла в одинокую молодую женщину. Я иррационально расстраивалась из-за мамы и снова злилась на папу. Я поняла, что могу потерять мать вне зависимости от того, что говорят цифры, и вне зависимости от того, сколько всего еще ей оставалось испытать.
Как и всегда, мама позволила мне думать то, что мне заблагорассудится.
Тем временем она отказалась от прежде любимой еды и взялась за бесконечную бюрократию больничных листов, больничных выплат, страхования жизни и здоровья, паутину бумаг и лекарств, что быстро взяли в кольцо ее жизнь, так что измерение времени разошлось с восходами и заходами солнца и вместо того прикрепилось к интервалам между курсами лечения, госпитализациям, приемам пищи, отдыхом и восстановлением. Она написала завещание и оставила Ай Мин сколько-то денег, права на которые и по сей день никто не предъявил; ни я, ни мамин поверенный так и не смогли ее разыскать. В тот год вышла моя статья в престижном журнале по математике, и я рада, что мама дожила до этого скромного успеха, проблеска будущей стабильности.
В те долгие больничные часы я заставляла себя понять все, что могла, об алгебраической геометрии; каким-то образом невыполнимость задачи меня спасала. Я писала статьи и пыталась отыскать в себе мамину силу. В последние два года ее жизни я изменилась. Диагноз мамы стал концом — и вместе с тем началом, насыщенно прожитым временем. Нам повезло, потому что наконец у нас было время поговорить, вернуться к вопросам, которые в пору сдержанности и тишины мы бы, может, и не подняли. Я очень многое узнала о непреклонности любви и о том, как чудовищно больно ее отпускать. Меня сформировала краткость жизни моих родителей.
В 1999 году мама попросила меня отыскать Ай Мин.
— Ты единственная знаешь, — сказала она.
Что это я такое знаю, удивилась я, что я тогда по-настоящему понимала?
— Мам, я постараюсь.
— Я не смогла ее найти. Я так старалась, но не смогла. А времени больше не осталось.
Но что, если произошел несчастный случай? Что, если Ай Мин больше нет в живых? Я хотела все это сказать, но и представить себе не могла, чтобы произнести это вслух.
Из-за обезболивающих она говорила тяжело и медленно.
— Она вернулась в Пекин. Может, в Шанхай. Я уверена.
— Мам, я поищу.
— Я написала Ай Мин письмо.
— Как?
— Я его отправила ее матери в Шанхай. Но оно вернулось, ее мать переехала. Адреса не оставила. Я столько раз звонила по этому номеру, — на глаза маме навернулись слезы. — Я обещала ее матери, что позабочусь об Ай Мин. Дала ей слово. Они были нашей семьей.
— Пожалуйста, не расстраивайся, — сказала я. — Пожалуйста. Я их найду.
— Смотри только вперед и не оборачивайся. Не гоняйся за иллюзиями, не забывай возвращаться домой. — Она словно предвидела будущее и знала, что я взвалю на себя отцовские сожаления и вину. — Ты меня слушаешь, а, Мари? Лилин…
— Тебе не о чем беспокоиться, мама. Я обещаю.
Она ни разу не спрашивала о моем отце, и все же я уверена, что каким-то образом это было одно и то же — что надежда на возвращение Ай Мин была и надеждой на его возвращение.
Перед смертью мама вручила мне фотографию, которую нам оставила Ай Мин. Карточка была копией той, которую Ай Мин носила при себе и которая принадлежала ее отцу. На фото были Воробушек, Кай и Чжу Ли. На обратной стороне мама написала: «Шанхайская консерватория музыки, 1966 год».
Мама умерла пятнадцать лет назад, но я все чаще и чаще о ней думаю — о том, как она меня обнимала, о чертах ее характера, в особенности о преданности, практичности и смешливости. Она хотела показать мне другой пример того, как прожить свою жизнь — и как отпустить ее. И все же, в конце концов, ее слова противоречили сами себе. Смотреть вперед или оглядываться? Как мне было найти Ай Мин и вместе с тем отвернуться от собственного отца? Или она думала, что оба эти поступка — одно и то же? Годы ушли у меня на то, чтобы начать поиски, чтобы осознать, что дни нелинейны, что время не движется попросту вперед — но спускается по спирали все ближе и ближе к переменчивому центру. Как много было маме известно? Когда я пойму, что пора прекратить поиски? Думаю, из фактов возможно выстроить дом — но истина внутри него может оказаться совершенно иной обителью.
Возможно, я запуталась в датах, времени, главах и перетасовках этой истории. Что после я просто восстанавливала, что могла, о своей семье и о семье Ай Мин. Много лет спустя некоторые картины все еще стояли у меня перед глазами — бескрайняя пустыня, поэт, который ухаживал за красавицей Завитком, посылая ей чужую повесть, беззвучная музыка — и я все чаще и чаще к ним возвращалась. Я хотела снова ее найти, рассказать ей, что помню, и вернуть что-нибудь из ее даров.
