Мать промолчала, словно такую мысль и выслушивать не стоило.
Вместо этого Завиток взяла собственноручно переписанную семнадцатую главу романа о Да Вэе и принялась листать ее, словно вечернюю газету. С остальных глав, сказала она, она тоже снимет копию, каждую переплетет в отдельную тетрадь, всего тридцать одна тетрадка. Но в каждой будет самую малость поправлен текст и добавлена дата переписывания. Они воспользуются тем же шифром, что и первоначальный автор, вкладывая места и информацию в имена Да Вэя и Четвертого Мая — улики, что были значимы лишь для отца Чжу Ли, изменения, которые он тут же опознает как не имеющие отношения к первоначальной Книге записей.
— А какое место? — спросила Чжу Ли. — Сюда ему приезжать опасно.
Мать все продумала. Место принадлежало третьему лицу, госпоже Достоевской, которую партия воскресила к жизни и которая жила теперь в провинции Ганьсу и работала в оранжерее.
— Она дала оранжерее чудесное название, — сказала мать. — Зовет ее «Записки из подполья». И вот меня вдруг и посетила мысль. Я вспомнила, как Да Вэй слал своей возлюбленной послания в эфире, на публичных радиоволнах. Спрятаться у всех на виду. Мы с Большой Матушкой будем по дороге продолжать переписывать и распространим копии по всему северо-западу. Она уже распечатала в консерватории дюжину копий семнадцатой главы, это любимая глава твоего отца. Вэнь может пять дней не есть, но мимо отдела художественной литературы в книжном ему не пройти. Видишь, мы дату добавили? Как только твой отец ее увидит, он сразу поймет, что послание не от автора. Что оно может быть только от нас.
Чжу Ли обняла мать. Та обняла ее в ответ, но руки ее были легки, как крылья.
— Мам, вы когда уезжаете? — спросила она.
— Завтра утром.
Чжу Ли еще крепче обняла мать. Она помнила домик, который был у них в Биньпае, и тайное подземное хранилище, полное книг и музыкальных инструментов. Она влезла в него как в волшебное королевство и тем самым навсегда изменила жизни своих родителей. Интересно, существуют ли еще такие подземелья, подумала она. Если она найдет еще одно, войдет ли она снова внутрь?
Глаза матери сияли пугающим светом — частью гневом, частью безумием, частью любовью.
— Чжу Ли, смотри в оба, что говоришь и кому доверяешь. Прийти могут за каждым. Все думают, что одним-единственным предательством спасут и себя, и всех, кого любят. — Она вновь опустила глаза на карту, словно именно та, а вовсе не комната, была реальным миром. — Думай только об учебе. Не пиши мне, не отвлекайся. Обещай мне, что не будешь рисковать. Сосредоточься на музыке.
Большая Матушка Нож вовсю рылась в одежде, сухофруктах, швейных иголках, матрасах, разных полотенцах, кухонном горшке и коллекции ножей, пытаясь втиснуть все это в солдатский ранец Папаши Лютни.
— Я б лучше этот мясницкий нож взяла, чем эти штаны, — задумчиво сказала Большая Матушка Нож, предъявляя на обозрение оба предмета.
— Лучше бы ты штаны взяла, как по мне, — сказала Завиток. — Давай-ка, заткни нож ко мне в покрывало…
Большая Матушка принялась напевать куплет из «Как дует северный ветер», пересыпая его похабными словечками, и Завиток рассмеялась и велела:
— Чжу Ли, закрой уши!
— Или свой куплет добавь! — сказала ее тетушка.
Сестры захихикали и продолжили складывать покрывало.
Да Шань уже вернулся из школы и валялся на диване — на животе у него лежали статьи Председателя Мао о партизанской войне.
— Возьмите меня с собой, — сказал он. — Я буду вам тягловой лошадью.
— Да если б я тебе пару виноградин дала нести, — презрительно сказала его мать, — ты и то бы переломился.
Да Шань вздохнул.
— Мам, ну что ты так-то? — сказал он, и Большая Матушка обернулась с болтавшимися в руках штанами.
Ее лицо смягчилось, и Да Шань сел, взял штаны, сложил их, скатал и отдал ей обратно.
— Тебе, мам, они понадобятся, — сказал он и улыбнулся.
Чжу Ли покрепче ухватила скрипку и повернула в сторону консерватории. Весеннее небо стояло серо-розовой дымкой. Чжу Ли шла медленно, слушала, как шелестят, словно пойманные зверьки, нотные листы у нее в сумке, и гадала, навестит ли ее Кай в сто третьей аудитории — или вместо того она обнаружит, что Инь Чай и Ее Величество Печенька предосудительно прячутся вместе. Судя по всему, Печенька со Старым У расстались. Но, может, если ей повезет, в репетиционных никого не будет. Ей уже пару раз снились кошмары, как будто она стояла на сцене перед тысячей зрителей, вечно бессонные лица Председателя Мао, Чжоу Эньлая и Лю Шаоци глядели на нее со стен — но когда она коснулась нот смычком, первые ноты «Цыганки» не прозвучали. Зрители начали возмущаться. Они смеялись, пока она пыталась сменить струны, глумились, пока она меняла смычок, осыпали ее оглушительными оскорблениями, но что бы она ни делала, скрипка все не играла.
— Страх сцены, — объяснил ей Воробушек. — Тревожиться — это нормально.
Консерватория назначила следующий сольный концерт Чжу Ли на середину октября — через несколько дней после ее пятнадцатого дня рождения. Она хотела играть Баха или своего любимого Прокофьева, но учитель Тан об этом даже слышать не желал. Он хотел, чтобы она нацелилась на следующий конкурс Чайковского — через четыре года.
— Равель тебя лучше подготовит — если ты, конечно, не предпочтешь «Каприз 24» Паганини.
— Учитель, я дочь осужденного правого уклониста. Меня не выпустят выступать за рубежом.
Его глаза ничего не выдавали.
— Нужно верить в партию. И ты, со своей стороны, тоже должна постараться.
Но две ночи назад Кай рассказал ей, что некоторые, если не все, эти возможности — конкурсы, стипендии — закроют. В консерватории той ночью было непривычно тихо. Стояла такая жара, что все, наверное, сбежали.
— Однажды, — пошутил Кай, — мы придем на выход, а все двери заперты.Его следующее сольное выступление тоже назначили на октябрь.
— Если бы не Папаша Лютня, меня вообще никогда бы не приняли в консерваторию, — сказала она. — Я на полном серьезе жду, что меня переведут в сельскохозяйственный техникум в провинцию Шаньдун.
— Тем больше причин попытаться уехать за границу.
Она сыграла несколько тактов Равеля.
— Твой-то отец, конечно, член партии.
— Истинная соль земли. Крестьянин, играл на бамбуковой флейте и присоединился к революции еще тогда, когда даже наш Великий Кормчий про нее и слыхом не слыхивал.
Ему нравилось ее шокировать. Она не стала смеяться.
— Кай, я ни одному слову твоему не верю.
Он взял Чжу Ли за руку и задержал ту в своей.
— Я рад, Чжу Ли. Никогда мне не доверяй.
Он подался вперед и приложился сперва к ее щеке, а затем — к губам. Тепло его губ ее унизило, она отвернулась — но он все не выпускал ее руку, жар его дыхания обдавал ей ухо. Ровно в тот момент, когда ей захотелось уступить, яростно поцеловать его, он выпустил ее пальцы.
