Настало время, когда кончилась еда. То были полные отчаяния месяцы. Даже работа встала. Комендант лагеря согласился, что лучше тратить силы на поиски диких трав или кореньев. Провинцию опустошал голод; выделить осужденным хоть зернышко проса, вне всякого сомнения, было бы контрреволюционной преступной деятельностью. Завиток почувствовала, как перед глазами у нее порхают страницы. Это Переводчица обмахивала ее веером. Она ощутила, как ее катят по коридору. Это Переводчица растирала ей руки и ноги. Ей грезилось, будто она ест сочную утиную ножку. Это Переводчица украла горсть бобов с комендантской кухни, тайком их приготовила и скормила ей. Она слушала, как кто-то читает вслух из Книги записей; это было не взаправду, это Переводчица держала ее за руку. Растерявшись, Завиток спросила:
— Кто нас спасет?
Переводчица, слабо улыбнувшись, ответила:
— Никто. Значит, так тому и быть.
К концу голода на их длинной кровати осталось всего лишь трое: Переводчица, юрист по налогам и Завиток. Они спали, тесно прижавшись для тепла друг к другу. Остальные — врач, офицер госбезопасности, учительница и глава района — ушли, как говорится, в чистое белое небо, в западное поднебесье.
В 1963 году юриста по налогам освободили, а Завитка с Переводчицей перевели в лагерь, который назывался «Ферма 835». Им впервые позволили получить почту. Завитка встретили два конверта писем — от Большой Матушки с семейством и от Чжу Ли — два таких толстых пакета, что они заняли половину ее матраса. Она глотала по письму в день, словно каждое было чашкой риса. Переводчица, одна на всем белом свете, ничего не получила.
Как-то раз они готовили куртку Переводчицы к зиме, вшивая под подкладку слои ватной подбивки. Переводчица сидела с закрытыми глазами. Ноги у нее вместо туфель были укрыты полотенцем.
Их кто-то окликнул.
Завиток вскинула глаза и увидела рядом с охранником незнакомца — гостя из иного мира. Незнакомец, явно горожанин, был одет в синие штаны и пропыленный синий пиджак. Чем дольше она на него смотрела, тем больше он походил на дорожный знак — далекий и размытый, прочитать который непросто. Он был высок, и строен, и красив — возрастом, должно быть, чуть за двадцать.
— Тетя Завиток…
Она так и вытаращилась. Охранник посмотрел на нее с любопытством. Он что-то сказал юноше, затем развернулся и ушел, оставив юношу одного.
— Ты меня узнаешь, так ведь, тетя Завиток?
Голос ей изменил. Она попыталась снова — но слова прозвучали странно.
— Малыш Воробушек.
Переводчица открыла глаза.
— Приятный господин, что есть — то есть. Но, товарищ Завиток, птичка-то успела подрасти.
Теперь он стоял прямо перед ними. Отложив куртку и подбивку, Завиток поднялась на ноги. Ей пришлось опереться на плечо Переводчицы, чтобы не упасть.
— Воробушек, — сказала она. — Как странно тебя видеть. Это… — она потрясла головой, чтобы прочистить мысли. — Это моя подруга, госпожа Достоевская.
— Приятно познакомиться с вами, товарищ!
— Не то слово! Ну, подойдите ближе и дайте нам на вас посмотреть…
Завиток хотела было его успокоить, но все подворачивавшиеся ей слова казались слишком легкими, слишком воздушными.
Высокий купол воздуха поглощал их голоса.
— Как ты сюда добрался? На мили вокруг никакого транспорта.
— Поездом и автобусом. От Ланьчжоу меня подвезли на повозке с осликом. За последние два дня мы ни души не видели.
Мальчик, хотя мальчиком он больше не был, казался потрясенным. Это из-за нее, вдруг осознала Завиток. Ее, должно быть, не узнать, и ее внешность его расстроила. Она устыдилась, хотя понимала, что это не имеет ничего общего с позором, что дело лишь во времени и обстоятельствах — и она бессильна их изменить. Она была тронута, что он так легко отозвался о внушительном пути, который проделал от Шанхая — как минимум пять полных дней в дороге.
Воробушек принялся распаковывать блоки сигарет, печенье, рис, сушеную рыбу, соль, овощные пресервы и коробку за коробкой сорговых жевательных конфет.
Изобилие так пугало, что Переводчица тихонько выругалась. Она отстранилась.
— Так это, выходит, племянник? Композитор, которому судьбой предназначено стать Бетховеном с берегов Хуанпу? А вы уверены, что он именно этим занимается?
Возможно, из стеснения, а может, и от паники Воробушек попытался окутать их словами. Он рассказал, что все живы-здоровы, что у Чжу Ли дела идут отлично. Он рассказал, что пишет музыку, что их странствия по Китаю во время войны, чайные и слепые музыканты вдохновили его Симфонию № 2… Он размышлял о свойствах солнечного света, а именно, как это дневной свет стирает звезды и планеты и делает их невидимыми человеческому глазу. Если, чтобы видеть небеса, потребна тьма, может ли свет быть формой слепоты? Может ли звук также быть формой глухоты? А если да, то что такое молчание?
В глазах у него стояли слезы — возможно, из-за сухого высокогорного воздуха. Они с Переводчицей глазели на него как на видение. К их изумлению, он вынул из сумки книгу — классический роман «Дождь на горе Ба».
— Чжу Ли попросила меня привезти тебе это — ее любимую книгу.
Завиток в растерянности взяла книгу в руки.
— Но как Чжу Ли это читает?
— Ей уже одиннадцать, — сказал Воробушек, словно сам растерявшись.
С бесполезно повисшим в руках пустым рюкзаком он казался одиноким и заброшенным. Он хотел бы и дальше вынимать вещь за вещью, подумала она, словно мог засеять пустыню цветами.
Переводчица зажгла им всем по сигарете, и довольно долго они просто сидели в задумчивом молчании и курили. Завиток старалась увидеть небо, бараки и комендатуру лагеря глазами Воробушка, но у нее получалось лишь глядеть на него, будто во сне, и следить за дымом, что вился у него из-под пальцев.
— Мама подает прошения, чтобы твой приговор отменили, — сказал он. — Она запросила разрешение тебя посетить и должна в течение месяца суметь приехать. Папаша Лютня говорит, что в Биньпай тебе возвращаться нельзя, будешь жить в Шанхае, с нами. Чжу Ли очень одаренная скрипачка, она все время репетирует, Консерватория на все пойдет, чтобы ее удержать.
— Но, Воробушек…
— Родители продолжают искать дядю Вэня. Я уверен, что скоро мы получим о нем вести.
— Воробушек, — сказала Завиток, впервые взяв его за руку. Она постаралась, чтобы ее голос звучал твердо. — Ты должен сказать Большой Матушке, что, когда ты меня нашел, единственным, из-за чего я печалилась, была разлука с семьей, мужем и дочерью. И больше ничего. Никаких страданий. Ты должен поблагодарить их от меня. Должен сказать Чжу Ли, что мне хорошо живется, партия меня перевоспитывает и я успешно исправлю свои ошибки. Убедись, что она думает только о своем будущем. Нельзя ее тревожить.
