— Но власти победили. Все кончено, — сказала Ивэнь. — Все же закончилось, так ведь?
Ай Мин ничего не могла на это сказать. Говорили, что в иностранных газетах пишут о бойне на Тяньаньмэнь, но она-то была на площади и видела, как студенты ушли. Они что, не знали, что танки пришли снаружи? Они что, не знали про погибших родителей, рабочих, детей?
Она вспомнила, как ехала в апреле на велосипеде по проспекту Чанъаньцзе и широкая улица казалась дорогой не только к центру города, но и к самому сердцу ее жизни. Открытое, нехоженое пространство площади. Она подумала о записях Прокофьева, Баха и Шостаковича, которые Воробушек прятал под полом в Холодной Канаве, подумала про Большую Матушку Нож и Папашу Лютню, которые уже ехали в Пекин. Подумала о лице матери, некогда столь бесстрастном, а теперь — неспособном скрыть боль. Как могла это быть все та же улица? Как могли это быть все те же стены? Как могла бы она притворяться, что все так и было?
Они вернулись по переулку. Дверь была открыта. Ай Мин вошла, как во сне, думая, что это вернулся Воробушек. Все кухонные шкафы были раскрыты настежь. Ай Мин услышала какой-то шум в дальней комнате, в собственной спальне.
— Погоди, — сказала Ивэнь. — Не входи.
Ай Мин выдернула руку из руки Ивэнь и пошла. В родительской спальне комод был перевернут вверх тормашками.
До нее доносились голоса — мужской и женский.
Она завернула за угол и вошла. Все ее книги кучей валялись на полу. И мужчина, и женщина — оба в гражданском — были ей незнакомы. Женщина попросила бумаги о прописке Воробушка и его заводской значок. Говорила она почти ласково. Ай Мин покачала головой. Мужчина деловито рылся в бумагах. Он разорвал ее конспекты и принялся рвать музыку, что лежала на столе — сочинение ее отца. Рвал он устало, почти бездумно — во всяком случае, так показалось Ай Мин, — как будто просто складывал просохшее белье или мыл посуду. Ай Мин принялась звать на помощь. Прибежала Ивэнь и стала орать на незнакомцев, чтобы те убирались и оставили их в покое. Женщина велела им найти трудовую книжку Воробушка, потому что они еще вернутся. По совершенно не понятным Ай Мин причинам ушли они через окно — вылезли прямо в переулок. Ивэнь попыталась было собрать обрывки нот, но Ай Мин сказала: «Оставь, оставь». Она опустилась на пол на колени, вынула клочки из руки Ивэнь и принялась рвать их на все более и более мелкие. Она хотела, чтобы все это исчезло. Ивэнь кричала на нее, звала по имени, пыталась отобрать ноты. Только потом, когда Ай Мин перестало трясти, она увидела, что натворила.
Ивэнь спасала что могла. Но в конце концов им с Ай Мин удалось сложить воедино только девять страниц. Остальное произведение Воробушка пропало.
Лин беззвучно открыла входную дверь, скинула туфли и прошла в комнату Ай Мин. Луна светила тускло, ночь была совершенно тиха, дочь спала, свернувшись на боку и вытянув одну руку. Книга, которую Ай Мин читала еще несколько недель назад, «Полное собрание писем Чайковского», так и лежала, открытая, рядом с ней на полу. С визита сотрудников госбезопасности прошло уже три дня. Ай Мин прибралась в комнате и избавилась от оставшейся после агентов разрухи, но Лин все равно казалось, что она видит за столом их следы, словно выточенные на половицах.
Лин села на пол возле следов.
Ай Мин как будто слегка повернулась. Во сне страхи оставили дочь, так что она казалась моложе и больше похожей на ребенка, которым была прежде.
Лин отчаянно хотелось улечься рядом с ней, заснуть и избавиться от собственных мыслей. С самого четвертого июня ее сослуживцев по «Радио Пекина» одного за другим вынуждали писать обличения студенческого движения; нескольких сняли с должности. Жизнь продолжалась; она словно откатилась назад. Ее собственная капитуляция, знала Лин, лишь вопрос времени. На новых занятиях по политинформации, обязательных для всех, требовалось выражать поддержку партии. Если кто-то думал иначе, мечтал иначе, общество пеклось о том, чтобы таким не доставалось работы — и места. Как же быстро возобновилась прежняя жизнь.
Во всяком случае, ее сослуживцы все видели то же, что и она, и тоже неделями ходили на демонстрации. Но четвертого июня Лин пошла по больницам одна. Людей она там повидала всяких — клявших солдат на все лады, вопящих, плачущих. Предпринимателей в костюмах, партийных чиновников из райкомов и исполкомов, медсестер, строителей, рабочих. В больнице Фусин, на земле, во дворе и в сарае для велосипедов, лежали трупы. На стене висела пара длинных листов бумаги — список имен опознанных. Лин видела труп молодого человека, на запястье которого до сих пор болтался ремешок от фотоаппарата. Видела женщин своих лет. Тела лежали даже у входа. Подбежала медсестра, умоляя ее сдать кровь — в больнице, сказала она, донорская кровь кончилась, и люди умирали, когда их можно было еще спасти. «На Мусиди. В Сидане…» Люди вокруг Лин двигались слишком быстро — или слишком медленно. Она сдала кровь в комнате, где царила полная суматоха, а затем отправилась дальше — в детскую больницу, больницу при почтамте и затем в Пекинский медицинский центр. Раненых становилось все больше, и наконец их поток стал бесконечным. Она заглядывала во все лица и изучала каждый клочок одежды. Смотрела на ноги и на туфли, на рты, на глаза, на множественные пулевые ранения и растерзанные тела. Те лежали в моргах на соломенных матрасах и грязных белых простынях. Имелась и книга записей. Если имя погибшего было неизвестно, медсестры и врачи записывали пол и примерный возраст покойника, вещи, найденные у него или у нее в карманах, цвет пиджака или крой юбки. Выйдя из Народной больницы, она наткнулась на солдат. Те стреляли в гражданских бесцельно и без разбору, крича, что все прохожие — контрреволюционеры. Хулиганы. Лин, ничего не видя перед собой, поехала на велосипеде домой: она так обезумела от горя, что уже ничего не боялась. Когда она подошла к собственной двери, то взялась за ручку и не в силах была пошевельнуться; из самого сердца по ней расползалось ледяное онемение. Первые несколько дней она вообще почти ничего не чувствовала.
Теперь же, в спальне Ай Мин, она видела перед собой заявление, которое написала, но еще не подписала — в поддержку применения войсками силы против демонстрантов; видела его так ясно, словно держала в руках. В нем она выражала преданность Дэн Сяопину, премьеру Ли Пэну и Коммунистической партии. Она видела больницы. Подумала о Кае, Профессоре, Чжу Ли, Старой Кошке. Она видела десятилетия предательства и любви и целую жизнь, полную верности. Видела ложные поверхности, двумерные лезвия, что могли достать до самого сердца вещей и прорезали все насквозь.
Лунный свет скользил по лицу дочери, придавая ему вид угловатый, гладкий и холодный. Лин встала и вышла в проходную комнату. Проигрыватель Воробушка покрылся слоем пыли, которая ее раздражала, и она машинально взялась за тряпку и принялась тщательно протирать его со всех сторон. Закончив, она открыла крышку. Внутри оказалась пластинка с записью Гленна Гульда с Иегуди Менухиным — баховская Соната № 4 до-минор. Каковы были последние слова, что сказал ей Воробушек? Каков был его последний брошенный на нее взгляд? Их жизни, знала Лин, были связаны воедино. Она опустила иголку, и музыка ожила — уверенный поток рояля, лирическая точность скрипки.
