В коляску спешно погрузили еще два тела.
— Спасайтесь сами! — дрожа в лихорадке, простонал раненый. — Вы что, не видите, что они стреляют?
Воробушек подумал о своем велосипеде — велосипед ему понадобится, но где же он его оставил? Какой-то человек наливал в железную емкость бензин и плакал: «Скоты! Мясники! Долой компартию!» Дым рванулся Воробушку в грудь, наполнил горло, застил глаза. Его охватил гнев, который, как он думал, давно угас — или же вовсе прежде был ему несвойственен. Воробушку показалось, что в плотной толпе он заметил Фань — и он двинулся туда.
На перекрестке Мусиди Воробушек очутился на знакомых улицах, в окружении знакомых зданий и домов его соседей, отчего он непонятно почему почувствовал себя в безопасности. Шум был невообразимый — взрывались канистры с углекислым газом, кричали люди, вдоль проезжей части летали коктейли Молотова, которыми засыпали танки. Вдруг земля задрожала, отозвавшись на что-то поблизости. Если Воробушек закрывал глаза слишком надолго, шеренги людей исчезали — и, может быть, оказались бы стерты и ряды домов. Солдаты распевали слова Председателя Мао: «Пусть нас не трогают, и мы не тронем, а если тронут — мы не останемся в долгу». Воробушек пошел к бронированным грузовикам, около которых солдаты принимали одну за другой ледниковые, тающие позы: На колено. Огонь. Встать. Вперед. Оливково-зеленая форма и твердые своды касок до странного не шли к их молодым лицам. Слишком молодым — они выглядели не старше, чем много лет назад были Кай и Чжу Ли. Солдаты шли невозможно медленно, словно их тела были воздушными шарами, а ружья отлиты из свинца. До Воробушка донесся глухой удар — бронированный танк врезался в бетонный блок. Шум стал еще громче. Один танк погнал на то самое место, где Воробушек стоял мгновение назад. Ему показалось, что он еще там и смотрит, как танк все растет. Бегущие люди вдруг словно застыли. Все, что он видел, стало звуком — треск деревьев, размах винтовки, острие штыка. Он ощутил свист пролетающих мимо пуль — но треск выстрелов запаздывал, раздаваясь лишь секунду, две, три спустя.
Воробушек понятия не имел, где Фань. Он узнал закрытую железнодорожную кассу — перед дверью съежилась семейная пара. Громкоговорители на столбах продолжали гнать их по домам, по домам… но солдаты НОА выпрыгивали из грузовиков и просачивались в улочки и переулки. Мужчина был модно одет, с волнистыми волосами и узким лицом, а у женщины на руках был маленький ребенок.
— Надо идти, — настаивал мужчина.
— Нет, нет, — шептала жена. — Мы в ловушке, там стреляют.
Сверху доносился сюрреалистически звучавший сейчас мотив популярной песенки — кто-то не выключил радио или телевизор. Ружейный огонь пронзал переулок, вспыхивая искрами света. Воробушку хотелось защитить семейство, но он не знал, как поделиться с ними той ужасающей невидимостью, которой, как казалось, был наделен сам. Темные волосы женщины влажно блестели, и он увидел, как из-под этих волос стекает длинное кровавое пятно — как кровь ползет по одежде, по младенцу у нее на руках и капает на тротуар. Мужчина обливался потом. Его парадная рубашка стала мягкой, как старая газета.
— Дай ее мне, — взмолился он. Женщина отказалась и крепче прижала ребенка к себе. — Зачем они стреляют? — сломленно сказал мужчина. — Как они могут?
По Чанъаньцзе катили новые бронированные грузовики, точно опаздывали на назначенную дальше по курсу встречу.
— Не бойся, — сказала женщина неподвижному младенцу. — Мы почти пришли, не плачь. Мы почти пришли.
Грузовики затормозили, и из них высыпались очередные солдаты.
— Фашисты, фашисты! — кричал какой-то старик в шортах и белой майке.
Его тут же окружили трое военных. Воробушек заметил подростка с фотоаппаратом, вскинутым к лицу. Солдаты обернулись и выстрелили в него. Воробушек, крича, бросился к подростку. Солдаты продолжали огонь. Один шагнул вперед и со всей злобой вонзил штык пареньку в живот. Тот схватился за штык обеими руками, крича, пытаясь выдернуть острие. К тому моменту, как Воробушек до них добежал, солдата уже и след простыл, а студент свернулся на земле, истекая кровью и внутренностями. Ремешок от фотоаппарата, перекрутившийся вокруг запястья, шевелился, точно в галлюцинации. На солдат обрушился град кирпичей, и один военный упал; толпа мигом удвоилась и утроилась и окружила беззащитного солдата. Как в замедленной съемке, в один из грузовиков влетел горящий матрас. Кто-то скинул его сверху из окна, и матрас взрывался на лету.
— Зачем вы сюда явились? — рыдала какая-то женщина. — Вас сюда не звали. Вы что, не понимаете? Вас обманули. Все это вранье!
Пусть нас не трогают, и мы не тронем!
— Да как вы можете в нас стрелять?
— Мы больше не встанем на колени!
А если тронут — мы не останемся в долгу!
— Убийцы, убийцы…
— Позор вам, позор!
Воробушек присел на колени рядом с подростком, который уставился на него как на знакомого — как на единственного, кого он видел.
— Скажи, как тебя зовут, — велел Воробушек.
Он кричал и отчаянно старался остановить кровотечение — сперва руками, затем рубашкой. Мальчик сказал, что его зовут Гуотинь и что он учится в Народном университете. «Что они со мной сделали?» — удивленно спросил он. У Воробушка слов не было. Казалось, только вчера он гулял с новорожденной дочкой по двору на юге, нашептывая колыбельные: Ай Мин, Ай Мин, на небо смотри, а вниз не смотри. Куда хочешь смотри, а сюда не смотри… Но в этом году ему исполнилось сорок девять, и время, которое словно бы так долго невыносимо растягивалось, теперь сжималось обратно. Он взял паренька за руку и увидел, как к нему течет ручеек крови.
— Гуотинь, — твердо сказал он, — не бойся. Я тебя не брошу. Смотри на небо. Видишь, оно все наше…
Солдаты не оставили людям ни местечка, чтобы развернуться или отступить. Рев толпы сбивал Воробушка с мысли. Солдат, попавший в руки к толпе, молил о пощаде. Мальчик на земле умирал. Могло ли такое быть, что середина его жизни настала сейчас — запоздало обвиваясь вокруг, вновь его настигнув? Несколько минут спустя Воробушек встал, а безжизненное тело мальчика увезли на тачке. Улицы разом и кишели народом, и казались пустынными.
Пара, которую он до того приметил, теперь стояла на перекрестке. Их нащупали прожектора танков, и женщина с ребенком метнулась в переулок. Мужчина, застыв от ужаса, остался на месте. Любовь моя, в отчаянии закричала женщина. Любовь моя. На Воробушка, что побежал на строй солдат, разом обрушился весь уличный шум — и гудел фоном под всеми звуками у него в голове. Воробушек больше не чувствовал ни малейшего страха. Ему вспомнились слова Большой Матушки: «Запомни: если мы споем прекрасную песню, если мы верно вспомним все слова, народ никогда нас не бросит». В детстве он прятался в репетиционных консерватории, повторял каноны и фуги Баха, пока пальцы у него не немели. Тогда его вовсе не пугало, что его руки, глаза, разум отданы чему-то еще. Чжу Ли играла для матери вступительную арию «Ксеркса». Он написал: «Я приеду» — и отправил это письмо Каю. Он вспомнил битком набитые молодежью железнодорожные платформы, великий исход в село миллиона человек, бесконечный поток синих и серых курток. Он вспомнил, как нес Чжу Ли домой. Тяжесть ее тела, ее голова у него на плече. Увидел, как Кай сидит за роялем, играет так никогда и не законченную симфонию. Он сам поразился, сколько слов и музыкальных пассажей помнит. Все страницы склеились, и он понял, что никакой надежды дочитать до конца и не было. Фары грузовиков и прожектора танков слепили. Женщина больше не звала, и он понял, что отец семейства выбрался, что он в безопасности. Воробушек остановился и поднял руки так, чтобы солдаты видели. Его дочь, его жена… Что же они сделали преступного? Разве они не старались изо всех сил слушать и верить? Руки его были пусты — и всегда были пусты. Треск выстрела раздался с запозданием, и Воробушек услышал его слишком поздно, но этот звук точно захлопнул за ним тысячу дверей. Прожектора танка его нащупали, словно могли собрать воедино все несовместные части его жизни. Сколькими бы фарами на него ни светили, тьмы было не прогнать. Дневной свет слепил — но во тьме Воробушек продолжал жить. Что же они видят, подумал он, все еще вскидывая раскрытые ладони. Из всех тех, кого он любил и кто любил его, из всего, чему он был свидетелем, ради чего жил и на что надеялся, из всей той музыки, что он создал, — сколько из этого всего было видно?
