Несмотря на возникшую напряженность Мальва наслаждалась сложившейся ситуацией. Довольная, она продолжала вести свою игру, в которой ее возлюбленный впервые проявил неуверенность и страх за нее.
— С тех пор прошло два года, — ответила она, сверкнув таинственным взглядом от сознания, что стоит на правильном пути, — мы оба изменились за это время. В особенности — ты…
Это был удар ниже пояса — коварный и расчетливый. У Хенрика было такое чувство, будто всего его просматривают насквозь. Более того, в ответе ее он услышал прямую угрозу.
— Я хочу знать, — сухо заявил он, желая перевести всю эту разборку на другую колею, — кто он такой, этот Дашинский.
— Я уже ответила тебе — один из польских социалистов.
— Это известно, — резко ответил Хенрик, — один из совратителей народа. Из группы Пилсудского. Националист, для которого интересы отечества важнее, чем освобождение трудящихся.
— Лично для меня, — спокойно ответила Мальва, — важно и то и другое.
— Ложными лозунгами об отечестве подстрекают народ. Телами двух миллионов усеяны поля сражений Европы. В мазурских болотах, под Верденом, под руинами бельгийских городов, на берегах Изонцо.
— Ты выступаешь против свободной Польши, Хенрик?
— Я выступаю за свободный мир — как ты не поймешь этого? Я верю в интернационализм рабочего класса. Я ненавижу эти проклятые знамена, за которые люди всех стран складывают свои глупые головы.
— И что тебе дороже — свободный поляк или порабощенный?
— Ты болтаешь, как этот Дашинский. Да что он значит в твоей жизни? Ты что — спала с ним?
— А сам ты о чем болтаешь? Ты будто бы жаждешь освободить весь мир. Отлично! И что конкретно делаешь для этого лично ты?
— Слишком мало, потому что я сижу теперь в твоей клетке. Потому что я пляшу под твою дудку, подобно обезьяне. Когда я захотел что-то конкретное сделать, ты стала шантажировать меня.
— Похоже, Хенрик, ты был совсем не против того шантажа. И это ничуть не задело твоего самолюбия. Тебе не кажется, дорогой? Беззубый тигр — вот ты кто…
Это была первая размолвка влюбленных. На первый взгляд поводом для нее был Дашинский, на самом же деле причина лежала гораздо глубже, и Хенрик чувствовал это. Мальва попала в десятку. Самолюбие Хенрика было ощутимо задето тем, что под сомнение была поставлена искренность его убеждений. К тому же, она зашла слишком далеко. Последние слова ее были уже не столько критикой, сколько прямым унижением. Хенрик отреагировал на них, как раненый зверь. Его зрачки угрожающе сузились и пожелтели, губы туго сошлись в кривую линию. Он еще пытался сдержаться, но хрип и сопение выдавали окончательную потерю самообладания. Он сжал кулаки, скрипнул зубами, с шумом втянул в себя воздух и вдруг набросился на Мальву, словно дикая кошка. Левой рукой он вцепился ей в волосы и резко откинул ее голову назад. Правой стал бить ее по лицу. Еще и еще, покуда она не обмякла и без чувств не повалилась на пол. Падая, она ударилась виском об эмалированный кувшин. Струйка крови потекла по ее лбу, и это вывело Хенрика из помешательства. Будто с глаз его мигом слетела пелена, и он с ужасом увидел, что натворил. Он упал на колени, положил руку на голову Мальвы и стал плакать. Вначале он лишь жалобно скулил, но вдруг судорога сотрясла всю его грудь. Этот несгибаемый большевик, выкованный из прочной стали, этот атлетического телосложения центральный нападающий, этот непримиримый рыцарь классовой борьбы, не знающий бога и отечества, разразился бурным потоком слез. Он склонился над мраморным лицом своей супруги и стал покрывать его жаркими поцелуями.
— Прости меня, прости меня, — шептал он без остановки, — прошу тебя, Мальва, прости меня!
Он поднял к небу глаза, и из вздымающейся груди его стали вырываться слова, которые восходили к далекому детству:
— Гот, грейсер Гот, ло мир давенен!
На идише, языке своего детства, обращался он к Богу, которого высмеивал всю свою жизнь:
— Боже, великий Боже, услышь молитву мою!
И чудо свершилось: Мальва открыла глаза, и следом приоткрылись, будто в едва заметной улыбке, ее губы.
Давно забытым возгласом возблагодарил Хенрик Всевышнего:
— Адонай, ху хоелехим!
* * *
«20 октября 1917 года.
Он бил меня. Кулаком по лицу. Я должна его бросить, потому что я поклялась: не потреплю никаких унижений — никогда и ни от кого! Я поклялась себе, что ни один мужчина в мире не поднимет на меня руку.
Именно это теперь произошло, и я должна от него уйти.
Должна, но не могу…
Я сама спровоцировала его на этот поступок, заявив ему, что он превратился в безобидного беззубого тигра. Выходит, я сама напросилась.
Когда-то я удержала его, пригрозив наложить на себя руки, если он отправится в Россию. А теперь я, видите ли, разочарована в нем — не герой он, дескать, не Бальтюр, не Богров, расстрелянный на рассвете.
То были девичьи мечты, а жизнь — это нечто совсем другое. Она состоит из компромиссов. Даже если они ведут прямиком в преисподнюю.
Будь я принципиальней, мне следовало бы немедленно собрать мои чемоданы и убираться от него вон…
Но я люблю его.
Он мне дороже всех моих принципов».
* * *
Мальва была одной из первых студенток Венского университета и, пожалуй, первой в Австрии фармацевт-практиканткой. Война способствовала тому, что по причине нехватки мужчин женщины были допущены к академическому образованию и связанным с этим работам.
Не думаю, что доктор Корвилл был поклонником женской эмансипации. Отнюдь, но он был дельцом и просчитал: хорошенькая женщина может быть неплохой приманкой для клиентов, что, собственно, очень скоро и подтвердилось. Только за третий год войны доходы Морен-аптеки на Випплингерштрассе возросли впятеро. Конкуренты кипели от зависти. В деловых газетах все чаще стали появляться объявления о том, что та или иная аптека готова принять на работу девушку-фармацевта. Это было почти невозможно: в те времена еще сильны были предубеждения, дескать, в силу недостаточности интеллекта барышне более присуще быть матерью, кухаркой, в лучшем случае — куртизанкой, поскольку, согласно неким исследованиям, женский мозг в среднем на двадцать процентов легче мужского. Высшие школы всячески избегали принимать на учебу студенток, долгое время оставаясь оплотом мужского тщеславия. Отсутствие женщин способствовало тому, что в академических аудиториях царил бравый казарменный дух. Студенты и даже профессора нередко допускали в разговорах сальные двусмысленности и откровенные непристойности на грани похабщины. Характерно, однако, что отпетые женоненавистники на людях демонстрировали образцы исключительной галантности. Какой-нибудь завзятый волокита, записной бабник, находясь в присутствии, демократично расточал изысканные комплименты в адрес женщины, а в узком кругу своих собратьев — в столовой или в туалете — выставлял себя непримиримым антифеминистом. За всей этой примитивной двойной игрой стоял такой же примитивный страх мужчин перед тем, что иная представительница слабого пола на деле может оказаться во всех отношениях способнее своего коллеги в брюках. Подобная неуверенность в себе как раз и определяла двойные стандарты в поведении представителей сильной половины человечества.
