Но Лео уже не слышал этих слов. Невидящим взглядом уставился он куда-то вдаль и прошептал, собрав последние силы:
— Мой крест «За заслуги», Яна, там… На комоде…
В душе Яны теплилась надежда, что муж переживет этот тяжелый кризис, и потому она ответила ему с улыбкой:
— Крест «За заслуги» кладут на грудь покойникам, а ты, Лео, будешь еще долго жить…
— Ты слышишь меня, Яна? — вновь прошептал умирающий. — Крест мне на грудь!
Яна нехотя повиновалась и сделала, что он просил.
— Но я прошу тебя, Лео, — взмолилась она, — еще не время для такого… Для этого…
Собрав остатки сил, Лео поднял указательный палец и направил его в сторону камеры, которая была установлена на штативе в ожидании исторического момента:
— Один снимок, Яна, последний… Рядом с Мальвой…
Яна сделала, что он просил.
— Но здесь слишком темно, — сказала она дрожащим голосом, направляя камеру.
Невесть откуда взявшиеся жизненные силы пробудились в этот миг в умирающем придворном фотографе.
— Диафрагма пять и шесть десятых, выдержка — одна шестнадцатая, — скомандовал он, — сними накидку!
Яна установила камеру и стянула с нее накидку.
— Я не могу! — застонала она. — Не могу! Не могу!
Но последние искры сознания придворного фотографа были целиком сконцентрированы на технических деталях, все другое для него более не существовало.
— Диафрагма пять целых и шесть десятых, — упрямо повторил он, — выдержка — одна шестнадцатая. Мальва должна молиться за меня.
— О чем должна я молиться, папа?
— Чтобы Бог простил меня, — ответил Лео, — за то что я экономил на угле и в нашем доме было холодно…
Было очевидно, что конец уже близок. Женщины заголосили. Яна взяла в руку спусковой механизм и выдавила из себя срывающимся голосом:
— Пусть Бог простит всех нас, Лео.
Придворный фотограф в последний раз приподнял голову и пробормотал уже почти неразборчиво:
— И помолитесь за нашего кайзера… За то, что он… Что эту войну…
Яна щелкнула затвором камеры. Голос Лео оборвался на полуслове. Он упал на подушку. Тусклый огонек, который целую жизнь мерцал вполнакала, окончательно погас.
* * *
«20 ноября 1915 года.
С июля прошлого года я не открывала мой дневник. За это время я стала женщиной и зовусь теперь по-другому. Как и продолжающаяся война, которую теперь называют мировой.
Папы больше нет. Он умер своей смертью, и на том, как говорится, спасибо.
На Западном фронте немецкие части уже применили ядовитый газ. Это так ужасно, что мне совестно смотреться в зеркало. И это — против наших союзников! Жуткую летучую смерть закачали в стальные бочки, и при благоприятном ветре — так без тени смущения называют это варварство — немцы открыли газовые краны. В пять утра, когда поют петухи. Плотное желтое облако поползло из наших окопов. Я говорю „из наших“, потому что и я принадлежу к этим варварам. Значит, есть в этом и моя вина. Я не сделала ровным счетом ничего, чтобы предотвратить это зверство. Смертельный туман, от которого нет спасения, достиг расположения французских частей. Северо-восточный ветер способствовал тому, чтобы этот туман быстро стелился в сторону противника, подобно ковру. Произведенное им действие не поддается описанию: большинство отравленных солдат умирали от удушья на месте. Некоторым удалось спастись бегством, но и они вдохнули от ядовитого облака. В считанные минуты лица их почернели. Кровавый кашель добивал их одного за другим. Мы истребляли французов массово, как опасных паразитов. Потому что мы — нация культурная, а все остальные — варвары. Так выглядит это зверство. И Ремский собор, это величайшее творение человеческих рук, мы без устали поливаем огнем и железом. Именем культуры! Наши прославленные цеппелины бомбами засыпают Париж. Чтобы защитить высокую германскую мораль от порочной безнравственности южан! Само Провидение — на нашей стороне. Правота, разумеется, тоже, поскольку французы проповедуют равенство и братство, а это все несовместимо с принципами монархии и, значит, должно пресекаться со всей беспощадностью. Пушками, зажигательными бомбами, отравляющим газом. Бить без промаха: каждый выстрел — одним русским меньше! Или одним французом. Да здравствует культура!
Хенрик прав: мы все виноваты, потому что прямо и косвенно способствуем этому варварству. Хотя бы и тем, что не противостоим ему.
Сегодня я попыталась еще раз осмыслить те предзнаменования, которые случились на нашей свадьбе. Само небо выказывало нам свою неприязнь, потому что мы слепы. Сам Бог пенял нам за то, что мы устроили праздное веселье, вместо того чтобы исполнять свой гражданский долг.
Мы стоим на вершине Арарата. Вокруг нас неистовствует всемирный потоп. Мир захлебывается в потоках грязи и крови, а мы устроили церемонию бракосочетания. С танцами, с песнями, с добрыми пожеланиями, будто вокруг нас царят мир и благодать.
Война эта проиграна. Всеми проиграна, всем человечеством.
По дунайским мостам тянутся бесконечные потоки транспорта. Они ползут с Восточного фронта. С Вислы, с Мазурских озер, с Буга, где мы одерживаем победу за победой — так, по крайней мере, бодренько докладывают нам наши газеты. В переполненных вагонах лежат, сидят и стоят тысячи изувеченных людей. Их головы забинтованы. Сквозь щели с ненавистью и проклятиями смотрят на нас, не ведающих, что мы творим, их окаменевшие глаза.
А мы жрем, пьянствуем и размножаемся, тогда как клубы ядовитых газов жабьего цвета тысячами, будто вредных насекомых, вытравливают наших сыновей, братьев, возлюбленных…
Нам нет оправдания. Мы будто наблюдаем за всем этим действом из театральной ложи.
На мне лежит особая вина. Это я препятствовала тому, чтобы Хенрик плыл против течения. Когда он хотел по зову своей совести и по мере сил противостоять всей этой жути, я удержала его. Теперь он целиком принадлежит мне, но это уже не тот, кого я избрала. Он растрачивает свои дни в университете, а ночи — со мной в постели. Каждый понедельник он обязан отмечаться в полиции. Он должен быть счастлив, что его не интернировали. Как потенциального шпиона, как представителя враждующей стороны, как подданного русского царя. Он имеет право свободного перемещения, потому что у него есть доказательства, что он революционер и заочно приговорен к смертной казни, что он союзник Австрии в борьбе против петербургской тирании. Какая великая честь — быть союзником кайзеров Франца Иосифа и Вильгельма, султана константинопольского и стальных бочек с ядовитым газом!
Он хотел вновь предаться дремавшей в нем боевой удали, но я пригрозила броситься в воду… Я грубо шантажировала его, и он остался из любви ко мне. Я обожаю его и ненавижу за то, что он поддался на мой шантаж. И теперь он больше не бог, которому я молюсь. Я боготворила в нем несгибаемость Бальтюра, мужество Дашинского, безумство Хеннера. Он был для меня олицетворением всех идеалов, и что осталось от всего этого? Да, я люблю его, как в тот первый день нашего знакомства, когда он появился вдруг перед дверью нашего дома и назвался облаком в штанах. Я люблю его, как в тот летний день, когда он кисточкой разрисовал мой живот и провел меня по райскому саду неведомого дотоле наслаждения. Потом была наша свадьба со всеми ее странностями и предзнаменованиями. Но…
