Хеннер ни на миг не сомневался, что перед ним — святой отец собственной персоной. Он обхватил обеими руками стопы священника и завопил:
— Я — сын греха, ваша светлость. Позвольте мне присоединиться к великой пастве Спасителя и снимите с меня грех моего происхождения!
Он стал проникновенно целовать обувь священника — кажется, и камень размягчился бы от искренности этих эмоций, но громадного роста пастырь оставался безучастным ко всем этим стенаниям:
— Que Dieu vous pardonne, mon fils. Levez-vous de la poussière et n’avilissez pas ce lieu sacré! Vous êtes dans la ville éternelle!
[14]
С этими словами он, незаметно для Хеннера, не понявшего ни единого слова из по-французски произнесенного монолога, тихо и незаметно исчез, растворившись в пестрой толпе зевак, заполнявших площадь Святого Петра. Сам же Хеннер, решив, что испрошенное благословение им получено, продолжал стоять на коленях.
— Благодарю вас, святой отец, — изрек он, обливаясь слезами умиления, — вы освободили меня от позора иудеев. Смыта Авраамова скверна. Я крещен. Высшая благодать христианского Бога легла на мою голову и на дела мои, которые теперь будут завершены мною!
С высочайшим благоговением прижал Хеннер к груди только что купленный крест, поднял взгляд и убедился, что воображаемый Папа Римский действительно исчез. Он растворился в напоенном святостью воздухе. Чудо свершилось, и Хеннер поверил, что Господь принял его в свою паству.
Он окинул себя зачарованным взглядом и, весь светясь от счастья, воскликнул с пылкостью истинного католика:
— Laudetur Jesus Christus! In saeculus saeculorum…
[15]
18
Прежде чем продолжить рассказ о приключениях моего дядюшки, странным образом принявшего христианство, — а они, надо сказать, из ряда вон интересны, — я должен рассказать, что произошло, между тем, в Вене, поскольку дом на Фрейтаггасе все больше и больше становился главной ареной событий, непосредственно касающихся меня и моей судьбы.
В начале марта на имя Хенрика Б. Камина пришло письмо, которое не могло остаться без последствий. Письмо это было следующего содержания:
«Нью-Йорк, февраль 1914 года.
Дорогой брат,
твое письмо от 8 января я получил и прочел его всем братьям. То, что пишу я тебе в ответ, есть результат многочасовой дискуссии. Ты просишь у нас совета. Вот тебе наш совет: мы были в высшей степени удивлены, узнав, что ты влюбился в самую чудесную девушку на свете, но тебе не хватило ни времени, ни мужества признаться ей в этом. Как такое могло произойти с тобой, Хершеле? Ты был ведь самым боевым центральным нападающим. Что случилось вдруг? Ты испугался женщины, которая, как ты говоришь, последует за тобой хоть на край земли, и ты ни на миг не сомневаешься в том? Здесь что-то не так. Или ты там, в Вене, до такой степени раскис, что превратился в труса? И какова вообще связь между твоим мужеством и нехваткой времени? Ты же не хочешь нас убедить в том, что день и ночь напролет ты зубришь медицину. Если это на самом деле так, Радек прав, и тебе действительно следует немедленно отправиться в Варшаву. Медицина все-таки не какая-то там чепуха — даже напротив, но и ради нее не стоит совершать глупостей. И вообще, в жизни не существует ничего такого — социалистическая революция в том числе, — ради чего стоило бы терять рассудок.
Ты пишешь, что ты в полной растерянности и не знаешь, следует тебе перебираться туда или нет. А для чего, собственно, это нужно делать? Ты говоришь, в России все бурлит и что теоретически вулкан этот должен был давно уже подать первые признаки извержения. Но ты же сам пишешь, что бурление это продолжается уже сотню лет и все остается без изменений. С нашей помощью или без нее мало что изменится. Те известия, которые оттуда просачиваются, согласно твоему собственному мнению, лишь разочаровывают.
Поэтому мы считаем, что никому в Варшаве не нужен твой спешный приезд, ради которого стоило бы откладывать учебу. Радек велит тебе сейчас же отправляться туда, чтобы, как он говорит, восстановить репутацию нашей семьи. Так вот, репутация нашей семьи — не его собачье дело. Радек — известный пустозвон. Он превосходно чувствует себя в глубоком тылу, на Западе, а тебя посылает на фронт. А почему, собственно, ехать должен ты, а не он? Если в этом котле царизма в самом деле заварится что-то, и он лично появится там, мы все готовы тотчас последовать туда за ним. Это даже не обсуждается. Мы уже не раз доказали, что ради партии готовы рисковать своими жизнями. Когда мы девять лет назад защищали наши баррикады в Пивне, Радека там не было. Ни в рукопашной схватке на Рунеке, ни под дождем пуль на Дворцовой площади. Многие дюжины таких, как мы, оказались после в цитадели, многие сотни революционеров были угнаны по этапам в Сибирь, но Радек избежал подобной участи, потому что в событиях этих просто не участвовал.
Мы готовы жить ради великих дел и умереть за них, если будет необходимо. Но — подчеркиваю — тогда лишь, когда это действительно будет необходимо.
Радек — всего лишь кролик, которому только бы команды раздавать, чтобы было чем заполнить ненаписанные страницы его биографии. Короче, приказы его нам не нужны.
Мы говорили также о том, что ты хочешь заполучить самую чудесную девушку на земле. К тому же, как ты сам пишешь, живой или мертвой. И опять мы должны несколько охладить твой пыл. Уж если и заполучить ее, то непременно живой. Все мы не видим никакого смысла в том, чтобы из любви или страсти ее следовало бы убивать. Оставайся трезвым большевиком и пойми наконец, что вся наша жизнь — это один большой футбольный турнир: то выигрыш, то проигрыш. В твоем конкретном случае по всем предположениям, тебе обеспечена победа. Но для этого ты должен вступить в игру и бороться. Кто остается в стороне, тот проигрывает. Иди к девушке и объяснись с ней. Желательно, не на словах, а на деле.
И потом, как зовут это твое чудо? Кстати, было бы по-дружески с твоей стороны, если бы ты при случае передал нам твой опыт в таких делах…
От имени всех братьев обнимаю тебя.
* * *
Когда Хенрик в своей комнате в мансарде читал это письмо, внизу, на первом этаже, Лео Розенбах вскрыл конверт с другим письмом, также чреватым серьезными последствиями. К тому же, оно было составлено гораздо более резко и по-военному напористо, чем то, которое только что получил Хенрик. В письме этом было следующее:
«Господин придворный фотограф,
положение, в котором я оказался по милости Вашей прелестной дочери, вынуждает меня пятнадцатого числа будущего месяца покинуть столицу Австрии и отправиться в расположение части, расквартированной в венгерском городе Пресбурге. Высочайшим повелением мне предписано продолжить мою карьеру в провинции, где общественные нравы не так категоричны, как в Вене.
