Все, что он говорит, выглядит вполне логично и взаимосвязано, как замок и ключ. Но все — лишь вокруг да около. Я почти не в силах в чем-то возразить ему, потому что не воспринимаю изощренного хитроумия его формальной логики.
Я спросил его, что, собственно, партия ожидает от меня. Мне ни в коем случае не следовало этого делать, ибо таким вопросом я как бы признаю непререкаемость его авторитета и, значит, позволяю ему и впредь во всем поучать меня. Что он и делает.
Он требует, чтобы я незамедлительно ехал в Варшаву и там — я цитирую дословно — устранил все сомнения относительно нашей фамилии. У меня перехватило дух! Я также не нашелся, что ответить, когда он поучал меня, будто я обязан исполнением мелких поручений доказать, что мне вообще доверять можно, потому как мы тогда дезертировали и без согласования с товарищами пустились в бега. Таким образом, до конца нынешнего месяца я должен покинуть Вену и отправляться к польским товарищам. Это приказ. Больше сказать нечего.
Теперь я спрашиваю вас, дорогие братья, что думаете вы обо всем этом? Кто, собственно, он такой, этот Радек? Друг Ленина, как он об этом кругом рассказывает, или нечто совершенно противоположное, ибо о его личности ходят самые нелицеприятные слухи? В любом случае, мне непонятно, по какому праву он распоряжается моей жизнью. И ведь сам он не находится в бурлящей Варшаве, а обретается на сытом и спокойном Западе и корчит из себя серого кардинала. Кто дал этому воображале право распоряжаться от имени партии? Он заручился ее согласием на эту роль? Кто-то поручил ему это? Кто вообще избирал его? Насколько я знаю, никто не давал ему такого мандата. Тем не менее он не стесняется приказывать мне.
Сам я, однако, намерен прислушиваться к голосу собственной совести. Или вы другого мнения на этот счет?
Я намерен завершить мое образование. Хочу приехать в Варшаву квалифицированным врачом. В профессиональные революционеры я не гожусь. Для этого я должен уметь что-то делать, чтобы быть полезным нашему делу.
Быть может, вы скажете, братья, что я тут разомлел от комфорта, поддался соблазнам красивой венской жизни, а все остальное, о чем я вам пишу, всего лишь отговорки. На это я могу ответить лишь, что город этот — действительно настоящее Эльдорадо, самый приятный и в то же время — самый распутный город на земле. Кругом на поверхности — сверкающее очарование, а внутри его — откровенное распутство, неотвратимое разложение, беспомощно прикрываемое блекнущей мишурой, и все это в масштабах, которые выше всяких представлений. Вена — это тухлое болото, и я вовсе не намерен погружаться в него. Напротив, вся эта мерзость вызывает во мне отвращение и лишь укрепляет мое революционное самосознание. Никогда прежде я не был так тверд в моих убеждениях, как теперь.
Это правда, что я влюбился. Но не в хорошенькую мордашку, как выражается Радек, а в прекраснейшую девушку на свете. Разве это предательство? Я уже писал, что я еще не объяснился ей в любви. И ее мнение мне пока неизвестно. Но все это уже не играет большой роли: она должна стать моей. Во что бы то ни стало. Живой или мертвой. Но, конечно же, не в ущерб моему революционному долгу. Либо она пойдет со мной, либо я заставлю себя забыть о ее существовании.
Если вы считаете, что мое место в Польше, я выезжаю туда немедленно вместе с ней. В том, что она последует за мной, не сомневаюсь ни на миг.
Я видел ее единственный раз. На лестничной клетке. Но я уверен: именно она станет моей женой и пойдет за мной хоть на край земли. Иначе моя жизнь лишена всякого смысла.
Ответьте мне сразу. Чувствую, мы стоим на пороге очень важных событий.
17
Все человечество стояло на пороге важных событий. Не составлял исключения и дядя Хеннер, который держался в стороне от мирового исторического процесса.
В тот день стопы его приближались к стенам Вечного города на семи холмах. О том, что его стараниями в Лондоне взлетел на воздух многоквартирный жилой дом и было разбито сердце добропорядочной английской дамы, он уже забыл. Как я уже не раз говорил, он был фантазером, если не сказать аферистом или даже обычным пройдохой. Впрочем, в каждом из нас в большей или меньшей степени есть что-нибудь от этих пороков. Направляясь в Рим, чтобы принять крещение, Хеннер стал позорным пятном нашей семьи: такого не следует совершать даже и с петлей на шее.
Истины ради надо признать: вовсе не страх перед Божьей карой свойствен нашему племени. Безрассудства в нас куда как больше — это факт, и народом избранным мы стали, скорее, случайно, но благодаря именно этой случайности, мы не приемлем отступничества. Более того, не веря в небесный промысел, богохульствуя, проклиная и греша на каждом шагу, пастырей своих мы не меняем. К Заветам мы относимся без должного пиетета. Не моргнув глазом, поглощаем свинину, но перебежчик для нас — вечный изгой. Мы легко довольствуемся тем, что в синагогу заглядываем всего раз в году, но нога наша не ступает в церковь, где молятся гоим, которые на протяжении двух тысячелетий стремятся нас извести.
И только Хеннер совершил эту мерзость, и потому все мы, выражаясь языком моего деда, отрекаемся от него.
Разумеется, дед мой все же малость перебирает. Впрочем, разве не все у нас с перебором? У нас орут, причитают, вздымают над головой руки, рвут на себе рубашку, кусают сжатые кулаки, и это — по всякому поводу, а то и вовсе без. В произносимых нами словах мы — сущие экстремисты, воинствующие фанатики… Но на деле — ни от кого мы не отреклись. На самом деле, от Хеннера мы отвернулись лишь на какое-то время, и даже это не вполне истина, потому что, в сущности, он был всего лишь полоумным дядей, мишугене, что у евреев — не более чем грубоватое прозвище. Мне кажется, его попросту невзлюбили, а может, и того менее — на него обозлились за то, что он как бы обратился к конкурентам, не выговорив предварительно должных выгод. Короче, он совершил плохую сделку, а плохие сделки не прощаются никому, даже ангелам. Все осуждали скверный поступок Хеннера, втайне алкая при этом не упустить случая оказаться в одной связке с этим грешником и разделить с ним его тяжкий грех, а заодно и возможные выгоды.
Наконец, Хеннер, этот роковой неудачник, который всех нас надул, обобрал и выставил дураками, был родным братом Лео Розенбаха. В конечном итоге, он — один из нас, плоть наша и кровь, а это и есть самое главное.
Итак, Хеннер прибыл в Рим. Как того требовал артистический темперамент этого чудака, он вступил на святые камни Вечного города босиком, облаченный в пепельно-серые лохмотья пилигрима, истрепанные ветрами и невзгодами. За ним, с трудом перебирая до крови сбитыми стопами, сжимая под мышкой обшарпанный футляр с драгоценной скрипкой, покорно плелся его бессловесный сын Натан. Вступление в город этой пары было в высшей степени импозантным, оно не осталось незамеченным зеваками, по достоинству его оценившими.
Тибр сверкал в лучах утреннего солнца, в садах уже вовсю распускались магнолии, наполняя воздух изысканным ароматом, смешанным с нежным запахом жасмина.
