— Когда-то он был придворным фотографом у Людвига Второго Баварского.
— Что же вы сразу об этом не сказали, почтенная мадам? Это решительно меняет дело.
— Если бы вы были готовы предоставить ему небольшой кредит, — Яна наконец открыто назвала цель своего визита, многозначительно взглянув на секретаря, — несколько тысяч крон — не более, он смог бы устроить здесь, в Вене, превосходное ателье. Уверяю вас, оно было бы вне конкуренции. Без сомнения, ваши деньги были бы возвращены с приличными процентами.
Секретарь поднялся и подошел к Яне:
— И вы, мадам, были бы готовы…
— Меня зовут Яна, господин Оппенхайм.
— И вы готовы, мадам… Яна, поручиться вашей личной честью в том, что деньги наши будут своевременно возвращены?
— Что понимаете вы под этим — поручиться моей личной честью?
— Ровным счетом то, что я сказал. Вы ручаетесь вашей личной честью… Вы — женщина желанная, мадам Яна…
— До какого срока должен быть погашен этот долг?
— До тридцать первого декабря следующего года. В вашем распоряжении — пятнадцать месяцев.
— Итак, шесть тысяч крон. Возврат — до конца 1914 года.
Оппенхайм подошел к сейфу, со знанием дела открыл его и достал шестьдесят сотенных купюр. Он педантично пересчитал их, неторопливо выкладывая одну за другой на письменный стол:
— Пятьдесят восемь, пятьдесят девять, шестьдесят. Теперь, мадам, от вас я попрошу единственного…
Последнюю часть фразы он почти прошептал, явно подчеркивая ее и без того очевидную двусмысленность. «Жребий брошен, — слышалось в этом шепоте, — игра началась…»
Яна съежилась. Этот тип был ей нестерпимо противен.
— И чего же вы ждете? — спросила она в ответ с нарочитым высокомерием.
Оппенхайм слащаво улыбнулся:
— Вашу подпись, очаровательная мадам!
* * *
«Вена, 30 октября 1913 года.
Ура! Я получила аттестат зрелости, и это при том, что я — женщина! И при том, что к экзаменам я готовилась сама. И что молимся мы, как говорят, не тем богам, и что я исповедаю взгляды, подрывающие устои общества. Тайхман поздравил меня. На иврите, и я не поняла ни слова. Правда, в конце он добавил по-немецки, что своим успехам я в большей степени обязана моему черному шелковому платью. А еще, съязвил он, при таком откровенном декольте даже он имел бы не меньший успех. Тайхман, между прочим, тоже нравится мне, но он раввин и о моем отношении к себе даже не подозревает. Он высок и худ телом, его кожа цвета слоновой кости, он носит густую бороду, но как человек — полнейшее ископаемое. Таким людям место в музеях. Этот человек всегда в пути, он постоянно ходит от дома к дому, но и ему не дано перепрыгнуть через собственную тень. Он не способен чему-либо учиться, потому что сам вечно кого-то учит. Кстати, все учителя глупы именно по этой причине. Он поучает, что женщина вообще не должна получать образование. Интеллект — это исключительная прерогатива мужчин. Даже мне известно немало мужчин, которые из этой прерогативы ровным счетом никакой пользы не вынесли. Бальтюр — это, разумеется, исключение. И Хеннер. И еще — Дашинский. Будь на самом деле интеллект исключительной привилегией мужчин, весь наш мир выглядел бы иначе. В известном смысле, все сущее пока еще является привилегией мужчин, но я буду делать все от меня зависящее, чтобы изменить это положение.
Политикой занимаются мужчины. Войны — и говорить нечего. Вся эта вечная погоня за богатством и престижем от начала до конца придумана мужчинами.
Один из вопросов на экзаменах звучал так: „Какой литературный герой заслуживает у нас наибольшего признания?“ Я ответила — не герой, а героиня, и зовут ее Лизистрата. Эта прекрасная афинянка, которая хитроумным способом — с помощью женской „сексуальной забастовки“ сумела остановить войну между Спартой и Афинами. Экзаменатор ухмыльнулся и спросил, известно ли мне, кто автор этой абсурдистской пьесы. Тогда я ответила, что пьеса эта — вовсе не абсурд, а, напротив, очень даже актуальна и теперь, и что написал ее Аристофан. Профессор ухмыльнулся вновь и сказал, не стану же я, дескать, отрицать, что Аристофан был мужчиной. Разумеется, не стану, ответила я, но не случайно именно женщину сделал Аристофан главной героиней своей пьесы. То, что она совершила, мужчине было бы не под силу. Кроме того, женщина дала жизнь самому Аристофану — женщина стирала его пеленки, и вообще, без женщин человечество давно вымерло бы. Вся эпоха Перикла, продолжала я, для меня менее значима, чем одна эта комедия „Мир“. Какая человечеству польза от всех фриз Пантеона и мудрых наставлений Платона, если в итоге мужчины придумывают все новые и новые трюки, направленные на уничтожение этого? И тут лицо экзаменатора засветилось:
— Значит, вы все-таки признаете, что не только войны — творение мужских рук, но и литературные произведения, и философские трактаты…
— Разумеется, — ответила я, — но Пракситель и Сократ, Фидий и Аристотель — все они творения женщин, сыновья матерей, научивших их говорить и мыслить.
Профессор сказал, что ставит мне высший балл, потому что я обладаю такими удивительными познаниями. Но он хочет предостеречь меня:
— Умные женщины, барышня Розенбах, несчастны в жизни.
— Мне это известно, — ответила я, — мужчинам больше нравятся дурочки, что лишний раз подтверждает вашу природную мужскую невзыскательность».
15
От прежнего Хершеле не осталось ровным счетом ничего. Разве только — внешность. Из политической осторожности, а также по причинам, разговор о которых еще впереди, он отбросил окончания в имени и фамилии и стал называться Хенрик Б. Камин. Он до предела обкорнал свою дикую гриву и вместо старомодных очков на шнурке носил теперь солидные очки в роговой оправе, которые делали его похожим на преуспевающего американского бизнесмена. За последние годы парень заметно вырос и превратился в роскошного молодого человека. У него были черные волосы, блестящие и гладкие, как шелк, глаза цвета морской волны и выразительно очерченный рот. Чтобы сделать человека своим сторонником, ему совсем не нужно было много говорить. Достаточно было просто улыбнуться — тотчас зрачки его вспыхивали множественными искрами, и сердца людей дружно раскрывались навстречу ему. Мужчины и женщины в одинаковой степени добивались его благосклонности.
Даже матросы немецкого крейсера «Кенигсберг» искали его общества. Когда за бортом бушевали стихии и волны наперегонки обрушивались на верхнюю палубу, они рассаживались вокруг него в кубрике, чтобы послушать его рассказы и перекинуться в картишки.
Всюду, где он появлялся, его считали «своим в доску», как о нем многие говорили, и относились к нему как к своему. И только однажды столкнулся он с человеком, который сходиться близко никак не хотел. Звали его Роттмайстер. Он не упускал случая поддеть Хершеле-Хенрика и даже провоцировал его на конфликт:
— Почему бы тебе, парень, не продолжить игру? — задирался он как-то.
