Противно все это, но я позволила папе уговорить себя. Полдюжины поз — так хотел он. Слева и справа. Вблизи и на общем плане. С саблей в руке и без нее. „Это прекрасно!“, — не унимался папа. На самом деле это было ужасно. Отвратительно и смешно».
* * *
Насчет «отвратительно» — спору нет, а насчет «смешно» — Мальва, увы, заблуждалась. В итоге сложилось так, что было совсем не до смеха и даже напротив.
Порученец Лео, этот дряхлый господин Сероцкий — у него была кличка Склероцкий, потому что он вечно все забывал и делал наоборот, — совершил жуткую ошибку, от которой Розенбахам было в пору вешаться. На стойке, где обычно лежат снимки, подготовленные для рассылки их заказчикам, слева лежали фотографии высокородных господ Густава и Аугуста, а рядом справа — полдюжины фотографий пленительной Мальвы Розенбах в наряде студента-корпоранта с саблей, с шелковым бантом и в форменной фуражке. Сероцкий, конечно же, перепутал снимки и доставил Балицким фотографии описанного Мальвой маскарада с переодеванием. То, что произошло потом, можно назвать комедией ошибки или, вернее, мелодрамой с трагическим концом.
Утром следующего дня дверь ателье распахнулась и высокородные близнецы буквально влетели внутрь. Один держал в руке желтый конверт, другой — шесть полуформатных фотографий.
— У нас нет слов, господин придворный фотограф…
— …чтобы выразить наше негодование!
— Мы протестуем против подобного кощунства…
— …и требуем возврата наших денег.
Лео стал бледным, как мел. Глаза выкатились у него из орбит.
— Что-нибудь не так, — промямлил он, — я имею в виду, не так, как бы вам хотелось?
— Да вы, можно сказать, подлый пачкун…
— …потому что сделанные вами фотографии являются грязной провокацией. Мы, знаете ли, истинные австрийцы и католики.
Лео весь съежился. Это был жуткий удар, противостоять которому он был бессилен.
— Поверьте, господа, вы первые клиенты, которые выражают недовольство моей работой.
— Кто говорит о недовольстве? За вашу пакость вы ответите.
Лео пытался оправдываться и решился на беспомощную контратаку:
— Я в высшей степени удивлен, господа, ваше поведение оскорбляет меня.
— Ха, этот еврей оскорблен! И это при том…
— … что оскорбленными являемся как раз мы!
С этими словами Аугуст Балицкий швырнул на пол вещественные доказательства. Шесть снимков Мальвы Розенбах полетели к ногам Лео. Придворный фотограф стал красным, как вареный рак.
— Я прошу, поймите же вы наконец… Я умоляю вас о прощении, светлейшие господа. Это всего лишь досадное недоразумение, если мне будет позволено так выразиться.
— Нет, вам не будет позволено! Это гораздо больше, чем досадное недоразумение…
— …это оскорбление нашего рода и оплевывание нашего отечества!
Холодный пот выступил на лбу Лео. Он не представлял себе, как разжалобить своих клиентов.
— Неужели невозможно, мои дорогие господа Балицкие…
— Мы вам не ваши дорогие господа! Извольте подбирать выражения!
— Я прошу вас понять, что произошло недоразумение, которое… Которое я сам объяснить не могу.
При этих словах разгневанный господин Густав Балицкий наклоняется, двумя пальцами, будто он прикасается к чему-то заразному, поднимает с пола одну из брошенных фотографий и кричит во все горло:
— Это ваша дочь или нет?!
— Я же пытался объяснить вам…
— Нечего тут объяснять! В Австрии запрещено… строго запрещено лицам женского пола использовать в одежде наши цвета.
— Но ведь это была всего лишь шутка, господа, в интимной обстановке моего ателье.
— Подобные шутки никому не позволительны…
— …и мы заявляем, что Габсбурги не намерены закрывать глаза на подобные оскорбления, господин Розенбах.
— Кроме того, мы обязаны сообщить вам о том…
— …что мы осведомлены о тайной стороне жизни вашей супруги, товарищ Розенбах.
— Ни о какой тайной стороне и речи быть не может, — пролепетал в ответ Лео и сделался бледным, как мел.
— Вашу супругу видели на одном из митингов, который подрывает устои нашего государства. Нашей службе безопасности известно все. Вы должны отдавать себе отчет в том, что это может означать для вас.
— Моя семья безоговорочно предана нашему кайзеру, господа. Ваше утверждение в высшей степени оскорбительно для нас!
— То, что вы позволяете вашей жене, еще более оскорбительно для чести отечества, а вы продолжаете упорствовать. В Станиславе с вами будет покончено!
— Чего вы требуете от меня, господа? — беспомощно выдохнул Лео, схватившись за грудь и едва не упав в кресло. — Если вам жаль ваших денег, можете получить их обратно. Что еще я могу для вас сделать?
— Выбирайте одно из двух, господин Розенбах: либо дуэль, и тогда вы называете ваших секундантов…
— …либо вы навсегда покидаете этот город! Мы даем вам три дня.
* * *
Ах, как неохотно меняют евреи насиженные места свои! Разве что по принуждению, ибо евреи в принципе являются поборниками религиозной оседлости и потому едва ли можно отнести их к народам кочевым. Между тем, не зная покоя, мотаются они по всему свету, как неприкаянные…
Все это — известные клише, однако с истинно наследственными национальными чертами евреев общего тут мало. Евреи мечутся с места на место, потому что вечно гонимы, потому что спокон веку земля горит у них под ногами.
С одной стороны, это их исторически сложившаяся беда, с другой — именно в этом гонении состоит их судьбоносный шанс. Нравится это самим евреям или нет. Им постоянно приходится сравнивать, ибо столь же постоянно наблюдают они казовую и обратную стороны жизни. Вначале — глазами новых поселенцев, преисполненных надежд на открывающиеся перспективы, а после — глазами вынужденных беженцев, вдоволь хлебнувших лиха и вконец разочаровавшихся. По причине этого вечного бегства они не успевают прикипать к чему бы то ни было душой и сердцем, обрастать духовной ленью. Их вынуждают сопоставлять, соизмерять все сущее, вечно все взвешивать. В том числе их идеи и представления не имеют, по сути, реальной возможности остывать, каменеть, превращаться в догмы. Беспрестанно подвергаются они анализу и сомнениям, ибо то, что считалось абсолютно истинным в одном месте, в другом представляется абсолютно ложным, и наоборот. Что похвальным было вчера, завтра станет предосудительным. Наша постоянная готовность к перемене мест вынуждает нас быть предусмотрительными и осторожными, наши вечные страхи делают нас недоверчивыми и хитрыми.
Присмотритесь однажды к нам повнимательней: у нас особая манера качать головой. Мы подчеркиваем этим, что по поводу одной и той же проблемы можно сказать «да» и «нет». Мы разговариваем руками. Мы поворачиваем ладони то к небу, то к земле. При этом мы многозначительно поднимаем брови, будто хотим сказать: и так плохо, и так не слишком хорошо.
