— Не знаю, Мальва. Твой папа — человек совсем не опасный. И вообще, не задавай нескромных вопросов!
Наконец они добрались до самого верха. Шестой этаж. Мальва наморщила губы и тихо сказала:
— Я разочарована, мама! Я представляла его себе молодым богом, а на табличке написано «Специалист по классической филологии».
— Ты не должна быть такой нескромной, Мальва. Позвони-ка лучше в дверь.
Дверь распахнулась. Перед женщинами стоял человек, который в полной мере отвечал всем представлениям о нем Мальвы. Ему было около сорока пяти лет, не слишком высок, но и не мал. При этом чрезвычайно компактного телосложения, как будто природа постаралась вместить максимум человека в минимум тела. Красивым он, пожалуй, не был, скорее даже неприятным, с этими его выступающими скулами и острым носом. Глаза его искрились, излучая почти детскую доверчивость. С висков его сбегали к щекам крохотные морщинки, которые выражали то ли дружественность, то ли, напротив, сдержанность характера. Типичный поляк — гордый и импульсивный. Во всех движениях его была какая-то критическая настороженность, которая порождает в собеседнике уважение к нему и желание соблюдать некую невидимую дистанцию.
Он окинул женщин оценивающим взглядом и улыбнулся:
— Мадам и мадемуазель Розенбах, полагаю я. Вы писали мне. Которая из вас мама?
Яна смущенно покраснела:
— Я много слышала о вас, господин доктор, и восхищена вами. Потому я и позволила себе явиться к вам. Надеюсь, вы не откажете давать уроки моей дочери.
— Я тоже знаю вас, — ответил Дашинский, проводя женщин в кабинет, — я заметил вас на одном из наших митингов.
— Ты посещаешь митинги, мама? — удивилась Мальва, с любопытством рассматривая содержание книжного шкафа.
— Я сыта положением домохозяйки при твоем отце. Это ты должна понять.
— И как ты объясняешься, когда он тебя спрашивает, придумываешь всякие небылицы?
— Есть вещи, моя девочка, — Яна многозначительно посмотрела на Дашинского, — на которые люди решаются, но это остается их маленькой тайной. Не все нужно говорить. У каждого есть своя частная сфера, которая принадлежит только ему. И мне вовсе не нужно придумывать какие-то небылицы.
— Ах, мама, я прошу тебя! — шепнула Мальва прямо в ухо своей очаровательной матери, обняв ее.
— Присядьте же наконец, — вмешался в их разговор Дашинский, с интересом наблюдавший эту сцену. — Афиняне считали, — продолжал он, раскуривая трубку, — что человек охотнее выслушает семь небылиц, чем одну горькую правду. Что вы об этом думаете?
— Эти афиняне были умными людьми, — ответила Яна, выдержав небольшую паузу, — но лично я вместо придумывания сладкой лжи предпочитаю просто промолчать.
— А вы, мадемуазель Розенбах?
— Мой папа — человек очень порядочный, но он, похоже, не представляет себе, в какое время мы живем.
— А вы сами — вы хорошо представляете, в каком времени вы живете?
— Мне уже восемнадцать лет, господин доктор, и я обеими ногами стою в двадцатом веке.
— В таком случае мне хотелось бы знать, для чего намерены вы изучать греческий язык? К тому же — у меня.
— Во-первых, я не столько хочу это делать, сколько вынуждена, поскольку мне предстоит выдержать абитур. Мне хочется продолжить образование в университете, хоть бы я была первой женщиной в мире, дерзнувшей на такое. И потом, я слышала, что вы совращаете молодежь. Мне хочется быть совращенной вами…
— Не показывай себя глупее, чем ты есть, Мальва! — сквозь зубы одернула ее мать.
— Греческий язык считается мертвым, мама, я хочу успеть познать его, покуда он окончательно не исчез.
Дашинский взял с письменного стола пожелтевшую фотографию и показал ее девушке:
— Думаю, это не очень заинтересует вас…
— Почему же? — возразила Мальва, беря снимок в руки. — Она превосходна! Это Венера Милосская. Она находится в Лувре. В Париже. Я хочу непременно съездить в Париж, чтобы увидеть ее.
— Скульптор, который ее изваял, мадемуазель Розенбах, давно лежит в гробу. Свыше двух тысяч лет. Девушка, которая позировала ему, — тоже.
— Вы хотите меня переубедить, господин доктор? — ответила Мальва, которая поняла, куда он клонит.
— Я хотел лишь заметить, что мертвые при определенных обстоятельствах бывают живее живых.
— Это ваше замечание едва ли прибавит мне предвкушения восторга от необходимости зубрить греческие слова.
— Если нет, позволю себе дать вам совет: оставьте тогда эту затею. И без греческого можно прожить.
Такая развязность дочери Яне не нравилась:
— Но ты же сама просила, чтобы я привела тебя сюда, разве не так?
— К социалисту и совратителю молодежи, мама, но не к классическому филологу. Его грамматика нагоняет на меня скуку. Или ты предпочтешь, чтобы я соврала и заявила: «Ах, какое это для меня наслаждение!»
— Социализм и античная культура не противопоставлены друг другу, — возразил Дашинский, выбивая трубку и заправляя ее вновь, — стремление к равенству всех людей зародилось в Афинах.
— Что мне с того, что оно — всего лишь стремление, не имеющее никаких последствий? Где видим мы равенство евреев, например? Тысячелетиями преследуют нас, и конца этому не видать.
— Потому что вы позволяете вас преследовать — все очень просто. И женщин притесняют, и всех на свете неимущих, потому что они разобщены. Мало того, они и дальше позволяют разобщать их. Если бы они объединились — все униженные и оскорбленные, евреи, негры, индейцы, все женщины и пролетарии, — тогда лишь стремление это возымело бы действие.
— Если вы готовы кровью расписаться в том, что сейчас сказали, клянусь, я вызубрю весь греческий словарь. Но, как говорится, увы! Этого сделать вы не сможете.
— А вам, мадемуазель Розенбах, подавай письменную гарантию. Совсем как при покупке часов с кукушкой. Или музыкальной шкатулки…
Мальва покраснела до самых ушей и промямлила:
— Мне… Мне… Мне очень жаль… Я не хотела… Словом, я верю вам.
— Я тоже, — добавила Яна, — и я хотела бы почаще к вам захаживать. Вы позволите?
— Вы всегда желанный гость в моем доме, — ответил мужчина, заглянув в самую глубину Яниных глаз.
* * *
«1 октября 1909 года.
Я люблю маму, хотя она всех мужчин у меня уводит. И для этого ей ничего не нужно делать. Стоит ей появиться, и жареные голуби сейчас же сами летят ей в рот. И Дашинский — туда же! Этот рассудительный человек, едва увидит ее, теряет рассудок. Я часто спрашиваю себя, что должна я постичь, чему научиться, чтобы иметь такой же успех? Уж во всяком случае, не греческие слова. Едва ли это впечатлит кого-нибудь, и уж во всяком случае, не этого классического филолога.
