Лео взял фотовспышку в одну руку, устройство для поджигания ее — в другую.
— Как только откроется эта дверь, — торжественно произнес он, — начнется новое летоисчисление. Сейчас на фотопластинке будет запечатлена беспримерная сенсация. Следите за дверной ручкой! Еще десять секунд… Пять… Внимание!
Было слышно взволнованное дыхание присутствующих. Напряжение достигло апогея.
Ничего нового, между тем, не происходило. Лео был до такой степени возбужден, что пот струился с его носа.
— Хеннер, ты уже готов? Ответь мне — да или нет?!
Ответа не последовало. Взамен все услышали, как Вассерман громко шепнул Саре:
— Ну, что я говорил?
— Мне немного не по себе, — ответила побледневшая Сара, — не могу вспомнить, что вы говорили…
— Тогда я повторю вам, уважаемая. Я говорил, что он ничтожество! Ни больше и ни меньше.
Вечер достиг своей наивысшей точки. Лео, весь красный от напряжения, набросился на одетого во фрак Вассермана, будто намеревался немедленно задушить его. Однако в последний момент он сдержался и бросился к двери лаборатории.
— Немедленно открой, Хеннер, — закричал он диким голосом, — иначе я в щепы разнесу эту дверь!
И на этот раз ответа не последовало. И тут сзади раздалось душераздирающее рыдание. Это была Яна, которая удивительным образом весь вечер оставалась незамеченной:
— Этот несчастный что-то совершил над собой. Потому что никто ему не верил. Вы все бессердечные и малодушные люди. Вы убили его — я чувствую это. И ты, Лео, виноват больше всех. Из ревности, потому что он велик, а ты — ты просто карлик!
Чаша была переполнена. Лео впал в неистовство. Обоими кулаками стал он барабанить в дверь и кричал во все горло:
— В последний раз предупреждаю, Хеннер, я считаю до трех, и после этого случится непоправимое!
Ни звука в ответ.
— С меня довольно, Хеннер. Один… Два… И…
На счет три он изо всех сил толкнул дверь правым плечом. Она рассыпалась в щепы, и Лео буквально влетел в темную комнату. Он хрипел, сопел и, задыхаясь, ртом хватал воздух. Осмотревшись, он понял, что в комнате никого нет. В проявочном закутке тоже никого не было. Вентиляционное окно было распахнуто настежь. Перед ним стояла табуретка. От Хеннера и след простыл.
После короткого замешательства слово взял Симхе Пильник. Почти двадцать лет мечтал он об отмщении, потому что Хеннер, перебив выступление Главного раввина, испортил ему свадьбу брата. Теперь час расплаты настал, и он сказал с едким сарказмом:
— Поздравляю, господин придворный фотограф! Исторический момент для нашего гарнизонного города. Ваш открыватель испарился, как пар из сковородки. И прихватил с собой алмаз, который стоит плюс-минус три тысячи крон. Один Господь знает, кто дал ему его.
При этих словах Яна гордо подошла к свату и прошипела ему, как бешеная кошка:
— Я дала ему этот алмаз, господин Пильник! Вас устраивает такой ответ?
Лео почувствовал, что сейчас задохнется.
— Ты, — закричал он, — а кто дал его тебе?
— Это тебя не касается. Спокойной ночи!
Яна покинула ателье.
— А вы все-таки сфотографируйте нас, господин Розенбах, — съязвил Магиркович, — у вас найдется, надеюсь, еще одна пластинка для иллюстрации мировой истории? История, которую мы наблюдаем, все-таки классическая…
— Всего один снимок для учебника истории, господа, — в том же ироническом тоне подхватила издевку Сара, — вопрос лишь в том, как подпишем мы эту уникальную фотографию…
Доктор Левенталь поднялся с кресла, надел шляпу и пробурчал, направляясь к двери:
— Как подпишем, спрашиваете вы, почтенная мадам? Мы подпишем так: «Общество обгаженных».
С этими словами он покинул ателье.
* * *
«1 июня 1908 года.
Завтра описывают наше имущество. А сегодня была сплошная умора! Дядя Хеннер облапошил всю городскую знать. Фантастика! Они пришли все, хотя ни один из них ему не верит. Но если не верят, то зачем они пришли? Очень просто: потому что все они злорадные мошенники и негодяи. Они хотели поглазеть, как гибнет человек, одержимый своими фантазиями. Сами-то они примитивны, никаких фантазий. Они способны видеть только очевидное. Все необычное пугает их. Сотни раз обсуждают они одни и те же прописные истины. Им понятен лишь язык простолюдинов. С умным видом выслушивают они тысячи раз слышанное. Все новое им отвратительно и ненавистно. Новые картины, новая музыка, новая поэзия раздражают их, вызывают отвращение. Все зарождающееся им ненавистно. Они ненавидят молодость, потому что сами они давно окаменели. Кажется, и на свет они появились с замшелыми головами.
Единственный, кто чего-то ждал от вчерашнего вечера, это мой папа. Но и его ожидания были абсолютно корыстными, потому что ничего, кроме корысти, у него не осталось. Речь идет, по сути, о спасении шкуры — выживет он или нет. Он — полный банкрот и в долгах по самое горло.
Завтра придут судебные приставы, чтобы все у нас отнять. Надеяться нам больше не на кого и не на что.
Если б только знал он, мой папа, до какой степени все это мне безразлично! Единственное, что меня занимает, не нуждается ни в золоте, ни в драгоценных камнях. Все, что мне теперь нужно, это мужество, а мужества не купишь, ему нужно учиться.
Когда на Бальтюра надевали наручники, он улыбался. Страх чужд ему, потому что у него нет никакой собственности. Потому что ему нечего терять и ничего не нужно.
Завтра придут эти мужчины…
Странно, о женщинах так не скажешь, вроде: „Завтра придут эти женщины“. Женщины не приходят, чтобы отнимать. Они приходят, чтобы давать.
Теперь известно, что алмаз достала ему мама. Я догадывалась, что она тайком участвует в этой игре, потому что она любит Хеннера. Она уже и не пытается это скрывать. И почему бы ей не любить его? Только я чувствую, что ее любовь не совсем чиста. Равно как и папина надежда. Есть в нем нечто такое, что будто гипнозом притягивает маму. Я думаю — его тело. И я не утверждаю, что это плохо.
Со мной — совсем другое. Я люблю Бальтюра и ни на что не рассчитываю. Это было бы безрассудно. От него давно нет известий. Скорее всего, он мертв. Я люблю Бальтюра за его мужество. За его бескорыстие. Рисковать жизнью, ничего не требуя взамен, — вот высшая форма фантазии! Он играет на всего себя и проигрывает — вот игрок в истинном смысле слова…
Папа причиняет мне боль… О нем речи нет. Он хорошо понимает, что за этот алмаз мама… Но папа никогда не будет задавать ей вопросов. Для этого он слишком слаб…
И я никогда не посмею напрямую обсуждать — откуда взялись эти деньги, на какие жертвы решилась она ради них, какими скользкими дорогами шла к ним…
А папа должен молчать. И быть счастлив, что его терпят в его собственном доме, который завтра перестанет быть его домом.
