— Вы до такой степени утратили веру в меня, что можете только сомневаться? И вы совсем не видите, что дело мое приближается к триумфальному завершению?
— Мое — тоже, господин Розенбах, — с грустной улыбкой ответил Бальтюр, — мое дело должно победить. Так предписывают законы исторического развития, но когда это произойдет — я не знаю. И у меня нет на этот счет никаких предположений, и потому я никому не обещаю золотых фазанов под французское вино прямо из Парижа. А пока — позвольте мне откланяться. Через час начинается демонстрация.
С этими словами Бальтюр поднялся из-за стола и направился к двери.
— Подождите, пожалуйста, — вслед ему крикнула Мальва, — я с вами!
* * *
«1 мая 1907 года.
Невероятно! Невозможно: Бальтюр арестован. Они взяли его прямо на улице, посреди привокзальной площади. Ума не приложу, за что. Может быть, это он подложил бомбу, которая должна была разорвать Столыпина, этого петербургского палача. Этого премьер-министра, организатора всех карательных экспедиций и еврейских погромов. Он должен был поплатиться за свои кровавые злодеяния, но то покушение, к сожалению, сорвалось. И теперь не над Столыпиным нависла угроза, а над Бальтюром. Когда они его забирали, он шепнул мне: „Этот изверг все равно умрет. Я рассчитываю на тебя“. И тут они увели его. Что могу я сделать для него? Пусть не сегодня, но завтра. Я поклялась идти его дорогой, потому что он рассчитывает на меня. Что будет, если они выдадут его? Он будет повешен — это понятно. И если они его повесят, я должна буду отомстить за него. Он на меня рассчитывает. Я пока не знаю, какой будет моя месть, но я что-нибудь придумаю. „Этот злодей должен умереть“, — сказал он. Это было сказано так искренне, будто он давал мне поручение. И теперь у меня есть цель в жизни. Не Хеннера я люблю, а Бальтюра. Хеннер — это старая развалина. Красивый, соблазнительный, но все-таки — развалина. Как и папа мой, который только и делает, что сидит в кофейне и проигрывает свою жизнь. Все они проигрывают свои дни и только старятся.
Сегодня он вернулся домой в слезах. Я спросила, что случилось? Уж не Бальтюра ли он оплакивает? И он ответил, всхлипывая, что вполне в духе нашей семьи: „Я оплакиваю себя самого, потому что я — банкрот. А Бальтюр пусть сам себя оплакивает“. При этом Хеннер обнял его и поклялся ему богом всех евреев, — забавно слышать такое от Хеннера, который не верит ни во что, кроме себя самого, — он поклялся, что не позднее следующего воскресенья он продемонстрирует всему миру свой призматограф, который, наконец, стал реальностью. И папа ему поверил! Несмотря на все его сомнения!
А я ему больше не верю. Сегодня утром он вновь заявил, что ему не хватает единственного алмаза, но откуда же он появится?
Карету обещает он нам подарить с четверкой арабских жеребцов… Да он просто глуп.
Теперь я знаю наверняка, что мое сердце бьется только ради Бальтюра.
Он рассчитывает на меня.
Это — обязывает…»
* * *
Теплым майским днем Яна пробиралась сквозь толчею центральной улицы провинциального Станислава. Одежду ее, как всегда элегантную, дополняла роскошная шляпка. Женщина то и дело оглядывалась, будто опасалась преследования. Убедившись, что никто за ней не увязался, она решительно свернула в темный проулок и торопливо вошла в ювелирный магазин Леонидаса Корнецки, известного в городе бонвивана и поклонника красивых женщин. Корнецки сидел за стойкой и читал польскую газету. Увидев входившую в магазин изысканно одетую даму, он сейчас же отложил чтение, поднялся и, почтительно склонившись, учтиво спросил:
— Чем могу служить?
— У меня к вам, некоторым образом, одна просьба, но… В общем, сугубо интимного свойства.
— Чем интимнее, очаровательная мадам, тем желанней, — ответил Корнецки многозначительным шепотом и учтиво поцеловал протянутую ему руку.
— Могли бы вы мне, под обет абсолютного молчания…
— Я — сама могила, мадам, не сомневайтесь!
— Речь идет об оценке жемчужного ожерелья, господин Корнецки.
Она достала из сумочки черный футляр и нерешительно открыла его.
— Во что могли бы вы оценить эту вещицу?
— Это зависит от некоторых незначительных обстоятельств, очаровательная мадам.
— Похоже, вас это не слишком заинтересовало, — ответила Яна с грустью в голосе, — ну что ж, тогда я обращусь к кому-нибудь другому.
Она уж было собралась вернуть ожерелье на свое место, но ювелир опередил ее:
— Отнюдь, — сказал он, — интересуюсь и даже очень! — Он взял ожерелье в руки и стал бережно перебирать его пальцами. — Мне бы хотелось только знать, кому принадлежит это украшение…
— Оно принадлежит мне, — ответила Яна и покраснела, — это подарок, сделанный мне супругом. Но известные обстоятельства вынуждают меня кое-что предпринять, используя этот подарок в качестве залога, но, разумеется, не за любую цену. Так сколько же вы готовы предложить мне за него?
— Я бы сказал, только ради вас, laskawa pani
[4], как говорится, плюс-минус и чтоб без лишних формальностей, — тысячи три крон.
— У вас в витрине выставлен алмаз. Он еще не продан?
— Великолепный экземпляр из Центральной Африки, — сразу оживился ювелир, — безупречный Юкункун. Три тысячи пятьсот крон, и это, как говорится, эксклюзивная цена для очаровательной дамы. Неповторимое сияние, другого такого не найти. Алмаз чистой воды, прозрачный и без малейшего тонирования. На вашей шейке, laskawa pani, или между вашими грудями это будет выглядеть в полном смысле слова по-королевски!
Яна взяла из рук ювелира свое ожерелье и положила его обратно в футляр.
— Не будем уподобляться торгашам, пан Корнецки. Либо вы отдаете ваш алмаз за мое ожерелье, и мы с вами квиты, либо будем считать, что сделка не состоялась.
— Если бы вы, мадам, изволили еще разок заглянуть ко мне вечерком, мы обсудили бы этот вопрос всесторонне. За рюмочкой ликера — vous comprenez
[5], при свече, если, разумеется, вы не против. Согласитесь, что состоятельный мужчина и привлекательная дама всегда найдут общий язык…
— Как вы себе это представляете, пан Корнецки?
— Но ведь вы уже не дитя, мадам…
— И в котором часу?
— Как только закроется магазин, — многозначительно ухмыльнулся Корнецки, явно довольный собой.
* * *
Стремительным вихрем сменяли друг друга события. Наступило 1 июня, этот ужасный, отвратительный день. Как раз в праздник Святого Эразма все имущество Лео Розенбаха в 24 часа подлежало описанию за долги. Он лишался не только мебели, но и дома. Вся семья погрузилась в глубокое уныние. Мальва весь день не выходила из своей комнаты и только царапала что-то в своем дневнике.
