По ушам целыми днями ездила Ив. Она была энергетическим вампиром от бога. Всех людей вокруг, включая собственного сына, она использовала как мусорное ведро для своих умонастроений.
— Я нашла название этим двадцати с лишним годам, спущенным в швейцарский унитаз, — гремела она по телефону. — Европейская депрессия. У меня нет других слов. Твой отец меня душит.
— Вы оба душители, — бурчал Люк ей в ответ, пытаясь понять, где потолок, а где пол в его комнате и откуда доносится такой омерзительно громкий голос Ив.
— Люк, твой отец — это скалистый рельеф, и о него только голову разбить можно. Не знаю, откуда в нем столько гранита, но у меня нет сил жить с ним. У меня больше нет сил, слышишь меня?!
Во время этого разговора Люк хотел только одного — закурить и отвалиться к стенке. Но незажженная сигарета так и торчала во рту, а зажигалка сдохла.
…Ив и Олаф. Газонокосилка против горы. Не отношения, а прорвавшийся мешок с крупой. Вместо взаимной любви — только взаимное горе.
Сколько Люк себя помнил, отец всегда вращался в своей зоне комфорта, сильно напоминающей отшельничество. Первая жена в его жизни существовала как миловидное дополнение к интерьеру. Горничная по секрету проболталась Ив, что супруги жили в полном молчании. Олаф предпочитал обитать в кабинете, где занимался налогами своих клиентов, и уходил туда даже в выходные, чтобы сидеть в кресле и безмолвствовать. Милена (так звали первую) не выдержала и получила нервный срыв от тишины. У Люка на этом месте начинался истерический ржач, который каждый раз захлебывался, когда он напоминал себе, что это произошло на самом деле.
Ив сказала, что с ней этот номер не пройдет. Она, как всегда, ошиблась.
Сам факт их знакомства казался Люку диким. Энергичная карьеристка, просто стереотипное воплощение американской мечты, Ив приехала по делам компании в Швейцарию. Обратилась к налоговому консультанту по разбору непонятных обложений… И в итоге вышла за него замуж.
Люк полжизни отдал бы, чтобы одним глазом взглянуть на сцену их знакомства. Чем его мрачный, молчаливый папочка смог ее привлечь? А она его? Ив не была ни женственной, ни даже миленькой. К тому же Олаф был старше ее на пятнадцать лет. Кажется, тогда случилось обоюдное помутнение мозгов и Ив загремела в Цюрих как в тюрьму.
До замужества, помимо работы, она занималась феминистическими тренингами и писала какие-то книги о женской идентичности, которые никто не публиковал.
Лишенная своего круга общения — таких же включенных в тему гендерного равноправия женщин, — она заметно скисла. У матери просто случился токсикоз от собственной энергичности. Ингрид называла Ив чересчур «социальной», но только Люк понимал, что это был ее эвфемизм «невыносимой»…
— Алло, алло! Люк! Ты слышишь меня? Только не будь стеной. Иначе это точно наследственное…
— Я хочу опохмелиться и отлить. Отпусти меня, Ив… пожалуйста…
— Ты как он, просто еще и тряпка, — пробрюзжала Ив. — Как же я от вас обоих устала. Ни амбиций, ни мечты. Твой отец живет в скорлупе. А ты просто волочишься по жизни, едва ногами перебирая. Мне кажется, я достойна большего…
— Не переоценивай себя, мы все друг друга чем-то заслужили. Наша семья — это выплата каких-то жутких кармических долгов, — рявкнул Люк, прежде чем голос Ив наконец потонул в гудках.
И так проходил каждый их разговор. А встречи напоминали идиотский тимбилдинг, который мать устраивала, чтобы они наконец-то обеспечили ей внимание и общение.
«Так не может быть на самом деле, — думал Люк про свою семью, — как скандальное ток-шоу, где все герои — карикатуры».
Но никто не смеялся и не хлопал. А значит, все это происходило в реальности.
Это продолжалось бы до бесконечности. Пустые угрозы Ив уйти навсегда, прервать европейскую депрессию и снова влиться в прежнюю жизнь. Молчание Олафа, означающее и «да», и «нет», — о чем его ни спросишь. Череда звонков, обрушиваемых на голову Люка, которому наплевать на то, какой очередной сдвиг Ив выявила у его отца.
Это продолжалось бы, если бы у Олафа не случился сердечный приступ и его не госпитализировали.
— Если он умрет, я не почувствую разницы, — ворчала Ив.
— Если он умрет, молчать будет некому. Наступит просто тишина, — отозвался Люк, но мать, как всегда, пропустила его реплику мимо ушей.
Олаф лежал опутанный трубоками и, казалось, чего-то ждал. Ив и Люк — плохая жена и плохой сын — сидели подле него и растерянно глядели на то, что осталось от человека, которого они никогда не знали.
Люк не понимал, как ему следует себя чувствовать. Олаф разговаривал с ним еще меньше, чем с Ив. В голове слышались его шаркающие шаги, наполняющие дом звуками вместо него самого; теперь они почему-то зазвучали внутри Люка.
В детстве Олаф любил посадить Люка подле себя и мастерить с ним какие-то штуки вроде кораблей и подводных лодок. Люк был плохим подмастерьем — ляпал краску куда попало, безжалостно давил макеты локтями и ненавидел детали. Он был из тех людей, которым проще понять, как устроена вселенная, чем вкрутить лампочку. Но Олаф с неумолимым терпением продолжал собирать вместе с ним игрушки. Ив всегда пошучивала, что отцу просто хочется клеить кораблики до конца жизни, но такому несерьезному делу нужно оправдание в виде малолетнего сына.
Следующее яркое воспоминание было связано с первой песней Люка, которую он написал в двенадцать лет. На весь дом раздавалось его душераздирающее пение ломающимся баском и бренчание гитары. Ив встретила песню дружелюбно, а Олаф сказал, что ему никогда не было так стыдно. И чем глубже Люк погружался в творчество, тем мрачнее становилось молчание отца. Тишина и музыка объявили друг другу войну на года, и перемирие так и не было заключено.
Даже когда Люк получил признание всего мира, Олаф смотрел на сына мрачным разочарованным взглядом и воздерживался от комментариев. Только однажды обронил, что хотел бы, чтобы Люк стал налоговым консультантом и перенял семейный бизнес.
— У твоего отца нет ни воображения, ни чувства такта! — не упустила случай воткнуть очередную шпильку Ив.
И вот они оба в больнице в его последний час, и неловкость заливала эту палату, как вода из прорвавшейся трубы. Обоим было жаль и не жаль Олафа.
О чем тогда думала Ив? Наверное, о каких-то хороших моментах. А Люк видел перед собой недоклеенные кораблики, заполнившие три шкафа в их доме.
«Пап, мы построили столько судов, которые никогда не вышли в море… Может, это просто ты. Парусник, который мечтает о воде и горизонте, но не покидает своей гавани. Я тебя не знаю. Ты меня — тоже. Но куда бы ты ни отправился… в добрый путь. Пусть это будет хорошее плавание».
Но Олаф не умирал. Он застыл где-то между, и прощание затягивалось.
— Может, еще оживет? — с какой-то опаской спросила Ив.
Врач сказал, что у него проблема с закупоркой двух артерий и если одна не перестроится, чтобы выполнять работу за две, то он долго не продержится. В его возрасте перестройка была маловероятна.
