Грабли в саду оставил бродяга. Так сказала мать. Она велела ему сгрести листья под каштанами, пообещав за работу сэндвич. Она дала бродяге грабли, а когда в следующий раз посмотрела в ту сторону, он куда-то делся. Может, ему надоело грести, а может, он разозлился, что она потребовала от него сперва отработать. Мать забыла сходить туда и забрать грабли. Мужчины в доме не было, и ей никто не помогал по хозяйству. Чуть больше чем за полгода ей пришлось пережить три события: рождение Джоан, гибель мужа в автомобильной аварии (мать считала, что он выпил, но пьян не был) и падение Морриса на грабли.
Она ни разу не свозила Морриса к врачу в Торонто, к специалисту, чтобы сделать шрам как-то поаккуратней или проконсультироваться по поводу глаза. У нее не было денег. Но разве она не могла занять у кого-нибудь? Таким вопросом задавалась Джоан, когда уже подросла. Разве нельзя было пойти в «Клуб львов»
[17] и попросить о помощи? Они иногда помогали беднякам в неотложных случаях. Нет-нет. Никак не могла. Мать не считала себя и детей бедными в том смысле, в каком были бедны получающие помощь от «Клуба львов». Семья жила в большом особняке. Мать сама была домовладелицей – собирала арендную плату с жильцов трех домиков, стоящих через дорогу. Она по-прежнему владела лесопилкой, хотя порой там оставался только один рабочий. (Мать любила называть себя «мамаша Фордайс» – в честь «мамаши Перкинс», вдовы из мыльной радиооперы, тоже владелицы лесопилки.) У них не было такой свободы действий, как у настоящих бедняков.
Джоан гораздо труднее понять, почему сам Моррис так ничего и не предпринял. У него теперь куча денег. Причем дело даже не в деньгах. Моррис, как любой другой человек, платит взносы за обязательный государственный полис медицинского страхования. Его взгляды по поводу государства-няньки, личной ответственности и неуместности многих налогов кажутся Джоан крайне правыми, но взносы-то он платит. Разве не имеет смысла попробовать хоть что-то получить взамен? Аккуратнее зашитое веко? Искусственный глаз новой модели, который выглядит реалистично, более того, благодаря удивительному механизму движется синхронно с другим глазом? Для этого нужно всего лишь съездить в клинику, немного потерпеть неудобства и всякие манипуляции.
Для этого нужно всего лишь признаться в желании что-то изменить. Признать, что это не позор – попробовать снять клеймо, навешенное на тебя злой судьбой.
Мать и ее подруга пьют ром с кока-колой. В доме царит расслабленная атмосфера, которая удивила бы большинство одноклассников Джоан и Морриса. Мать курит, пьет ром с кока-колой в жаркие летние дни, и Моррису позволяет курить и водить машину, когда ему исполняется двенадцать лет. (Рома он не любит.) Мать ничего не говорит о злой судьбе. Она рассказывает про бродягу и грабли, но глаз Морриса к этому времени стал уже своего рода украшением. Мать внушает детям, что они – часть чего-то особенного. Не потому, что их дед основал лесопилку – мать смеется над этим, говорит, что он всего лишь везучий лесоруб, а сама она была никто, приехала в город и работала клерком в банке, – и не потому, что они живут в огромном холодном особняке, который невозможно поддерживать в нормальном состоянии, но потому, что у их маленькой семьи есть что-то личное, закрытое от других. Это связано с тем, как они шутят, как обсуждают людей. Они – в основном мать – придумали свои клички для всех жителей города. И еще мать знает множество стихов – то ли в школе выучила, то ли еще где. Она прицепляет пару строчек к кому-нибудь, и эти две строчки подытоживают суть человека – нелепо и незабываемо. Она смотрит в окно, цитирует стихотворение – и дети уже знают, кто прошел мимо. Иногда она придумывает такие вещи, пока мешает овсянку. Овсянку они едят не только на завтрак, но время от времени и на ужин, потому что она дешева.
Моррис любит шутить – каламбурить. Он делает это упорно, словно назло, а мать притворяется, что это ее бесит. Однажды она сказала, что, если он сейчас же не перестанет, она вывернет сахарницу ему в тарелку, прямо на картофельное пюре. Он не перестал, и она сделала, как обещала.
В доме Фордайсов плохо пахнет. Это от штукатурки и обоев в закрытых комнатах; от дохлых птиц в неиспользуемых печных трубах; от мышей, чей помет, похожий на семена, все время появляется в шкафу для белья. Деревянные двери в арочном проеме между столовой и гостиной закрыты – семья пользуется только столовой. Боковая прихожая отделена от передней кое-как сколоченной дощатой перегородкой. Семья не покупает уголь и не чинит центральную печь, которая давно нуждается в ремонте. Жилые комнаты отапливаются двумя буржуйками, в которых горят отходы с лесопилки. Но все это не важно – никакие лишения, трудности, меры экономии не важны. А что важно? Шутки и везение. Детям повезло, что они родились в браке, счастливом на протяжении всех пяти лет; это счастье выражалось в приемах гостей, танцах и восхитительных эскападах. Напоминания о нем – повсюду: граммофонные пластинки, корзина для пикников с серебряной фляжкой, хрупкие бесформенные платья из удивительных материй – абрикосовый жоржет, изумрудный муаровый шелк. Это счастье не было тихим: оно означало обильные возлияния, наряды, дружбу – в основном с людьми из других мест, даже из Торонто, – ныне угасшую, ведь многие друзья также убиты трагедией, внезапной нищетой этих лет, осложнениями.
Кто-то колотит дверным молотком у парадной двери – ни один приличный визитер не станет так колотить.
– Я уж знаю, знаю, кто это, – говорит мать. – На что спорим, это чокнутая миссис Баттлер?
Мать выскальзывает из холщовых туфель и осторожно, чтобы не скрипнули, распахивает арочные двери. Она крадется на цыпочках к фасадному окну давно не используемой гостиной: из него, если прищуриться через ставни, можно увидеть веранду у парадного входа.
– Черт возьми. Она самая.
Миссис Баттлер – их жиличка. Она живет через дорогу, в одном из трех домов, сложенных из цементных блоков. У нее белые волосы, но она прячет их под тюрбан, сшитый из разноцветных кусков бархата. На ней длинное черное пальто. У нее есть привычка останавливать детей на улице и расспрашивать их. Ты только сейчас идешь из школы? Тебя что, оставили после уроков? Твоя мать знает, что ты жуешь жвачку? Это ты бросаешь крышечки от бутылок ко мне во двор?
– О черт, – говорит мать. – Вот кого угодно сейчас готова видеть, только не ее.
Миссис Баттлер является к ним нечасто. Она приходит время от времени, обычно с какой-нибудь длинной нелепой жалобой, какой-нибудь ужасной новостью, требующей срочных действий. Она сильно привирает. Затем она несколько недель проходит мимо дома Фордайсов, не удостаивая его взглядом, шагая быстро, широкими шагами и словно бодая воздух; лишаясь всякой солидности, которую придает ей черное пальто. Она полностью поглощена какой-то обидой и что-то бормочет себе под нос.
