– Мы с Мейси часто шутили на эту тему. Берди никогда не признавалась, сколько ей лет. Мы искали ее свидетельство о рождении и так и не нашли. Я знаю, что они с моим отцом учились в одном классе, значит, они примерно одного возраста. – Я молчала, делая мысленные расчеты. – Он родился в 1940 году, сейчас ему было бы семьдесят пять. Если она того же возраста, ей было около тридцати девяти, когда я родилась, и сорок четыре, когда родилась Мейси. Непопулярный выбор в то время, но вероятный. И обе беременности, скорее всего, случайные. Не представляю, чтобы Берди мечтала стать матерью.
Джеймс некоторое время молчал, как будто ждал, что я продолжу.
– Я слушаю, вы же знаете, – наконец сказал он.
Я расслабила кулаки, которые неосознанно сжала, словно предвкушала признание, выпускала наружу собственных демонов.
– Вы о той утренней сцене в парке?
Он не ответил, но я чувствовала на себе его упорный взгляд.
Я глубоко вздохнула, удивляясь, почему меня тянет ему признаться. Хрупкие умы. Нас объединяло понимание того, что это такое. Я закрыла глаза и начала говорить:
– У Лайла и Мейси была дочь. Лилианна Джой
[19]. Первое имя ей дали в честь обеих бабушек, а второе потому, что у Мейси уже случились два выкидыша, и они с Лайлом были невероятно рады, что она выносила третьего ребенка. – Я открыла глаза и стала смотреть на звезды и изгиб полумесяца, чтобы не видеть неподвижного лица Лилианны в тот момент, когда Лайл вынес ее на руках из бассейна. – Она была славная девочка, такая веселая. И вылитая Мейси. – Я улыбнулась, вспомнив, как сестра называла ее «Мини-я».
Я отвернулась от Джеймса, слезы закапали на деревянные доски.
– Она утонула в бассейне на вечеринке в честь четвертого июля. Все за ней присматривали, но на самом деле никто особо не смотрел.
– И Мейси винит вас?
Я кивнула, гневно уставясь в холодное лицо луны, которая спокойно правила ночью, равнодушная к земным тревогам.
– Она говорит, что просила меня присмотреть за Лилианной, пока сходит в ванную. А я не помню. Я выпила слишком много пива, так что, может, она так и сказала. Никто не видел, как Лилианна побежала к бассейну.
Я села, потому что так было легче дышать.
– Я была старшей сестрой, всегда за все отвечала, так мы привыкли. Так мы справлялись с проблемами, пока были маленькими.
– Потому что вас растила Берди.
Он констатировал факт – не упрекал и не спрашивал.
– Вы очень наблюдательны, – заметила я, опуская подбородок на колени.
– Новообретенное умение. Вы уехали из-за Лилианны?
Я крепче сжала руками колени, влажный вечерний ветер холодил мои голые ноги.
– Теперь ваша очередь, – вместо ответа сказала я.
Он тоже сел, лицом ко мне.
– Хорошо, но вы все же должны ответить на вопрос.
Я встретила его взгляд, гадая, есть ли у меня выбор.
– Хорошо.
Венера светила все ярче, как будто пыталась перещеголять луну, и я поймала себя на том, что болею за нее.
– Кэролайн рассказала вам о Брайане?
– Да, – призналась я. – И что случилось потом. Она сказала мне только потому, что беспокоилась о вас.
Он кивнул.
– Я понимаю. И я рад, что вы узнали. – Он встретился со мной взглядом. – Но есть кое-что, о чем она не знает и не узнает.
Я смотрела, как лунный свет играет на правильных линиях его лица – мягкий свет, как кисть художника, разглаживающая несовершенство. Вероятно, для этого и нужно взаимное признание – не сравнивать, чья жизнь труднее, а убедить друг друга, что трудности можно пережить.
– Кейт была на третьем месяце беременности, когда погибла. Она никому не сказала.
Он замолчал, и я спросила:
– Ребенок Брайана?
Он покачал головой.
– Нет. И не мой. Я не успокоился, пока не выяснил. Я был как одержимый, отчаянно желал найти способ причинить Брайану столько же боли, сколько он мне.
Джеймс опять замолчал на некоторое время, дожидаясь, пока я обдумаю его слова.
– Вы кому-нибудь об этом рассказали?
– Нет. Ни о беременности, ни о том факте, что я никогда не узнаю, кто отец. – Я слышала, как он шумно выдохнул, словно изгоняя из души демонов. – Я любил ее. Любил все, что было в ней лучшего. И, наверное, всегда буду любить.
– Поэтому вы не хотите говорить с Брайаном? Боитесь, что не сдержитесь и расскажете ему?
Глаза Джеймса – как черные дыры на его лице.
– Наоборот. Боюсь, что не смогу сказать.
Он отвернулся, словно скрывая что-то. Однако в свете луны я видела в нем вину или решимость взять на себя чье-то страдание.
Я взяла его руку и сжала, чтобы дать ему понять – я знаю, как можно ненавидеть человека с такой же силой, с какой его любишь. И как любовь не покидает тебя.
Свет неба почти угас, волны залива окончательно поглотили солнце. Я почти машинально произнесла:
– Entre chien et loup.
– Я думал, вы не знаете французского.
– Не знаю. Только вспомнила эту фразу. Берди говорила ее, когда мы с Мейси были маленькими.
– Что она означает?
Я не сразу ответила, не сразу вспомнила тот момент, когда мы с Берди сидели на пристани, глядя в небо.
– Буквальный перевод: «между собакой и волком». Так французы описывают темное время суток, когда трудно отличить собаку от волка.
– Берди вас научила?
Я кивнула.
– Очень давно. До того, как все изменилось.
Что-то большое плеснуло в водах за нами, но мы даже не вздрогнули. Как будто сжатые руки защищали нас от любой опасности. Точно так же, как в те вечера, когда мы с Мейси держались за руки, лежа в кровати во время грозы.
– Две тысячи пятый год, верно? Когда здесь собирались снимать фильм и Берди хотела привести в порядок дом?
Я кивнула.
– Да. Она впала в ступор, когда искала что-то на чердаке, и с тех пор не проронила ни слова.
– А фильм сняли?
– Нет. После урагана здесь все было разрушено, и они нашли другое место. Не важно. Берди стала невменяемой, Мейси снова была беременна… слишком скоро после смерти Лилианны. А я уехала.
Я чувствовала, как Джеймс смотрит на меня, наши руки были все еще сжаты, и я радовалась теплу и близости. Это снова напомнило мне о том, как сильно я скучаю по прикосновению – и о том, почему его избегаю.
– Моя очередь, не так ли? – спросила я, желая чтобы ветер унес мои слова прочь.
