– Ты приходишь так поздно и уходишь так рано, что я подумала: если хочу провести с тобой какое-то время, лучше найти тебя здесь. – Ее волосы стояли дыбом от быстрой езды без шлема, и с шортами она надела не шлепанцы, а ботинки – из уважения к своему транспортному средству. – Ты уходишь до рассвета и приходишь, когда мы с собаками уже храпим. Пришлось приехать сюда, несмотря на риск встретиться с Берди.
Джеймс поднялся ей навстречу.
– Рад снова вас видеть, мисс Чамберс.
Марлен глянула на меня, вскинув брови, как бы говоря: «Вот это джентльмен!», потом повернулась к Джеймсу.
– Пожалуйста, садитесь. И зовите меня просто Марлен. Меня никто не зовет по-другому уже многие годы, и мне приходится всякий раз с трудом вспоминать, кто такая мисс Чамберс.
Джеймс предложил ей свое кресло, но она отмахнулась и уселась на верхнюю ступеньку.
– Как дедушка?
– Поправляется. Врачи говорят, могло быть намного хуже – счастье, что Лайл оказался рядом и быстро доставил его в больницу. Дедушка почти не говорит и едва ходит, но мы надеемся, что реабилитация поможет.
С помощью Лайла и Джеймса мы устроили дедушку в его кабинете на первом этаже, недавно переоборудованном в спальню. Стены комнаты там украшены акварелями бабушки, нарисованные цветы и пчелы как будто перенесли деда на любимую пасеку.
– Он в здравом уме? – спросила Марлен напрямик.
– Пока трудно сказать, он еще не разговаривает. Врачи уверяют, что функции мозга не нарушены. Мы возим его в реабилитационный центр и потом еще работаем с ним дома. Я думаю, дедушка страдает от того, что лишен общения – чувствую, он хочет что-то спросить. Но писать он пока не может, правая сторона тела парализована. Мы знаем, что может развиться депрессия, поэтому с ним всегда кто-то есть. Берди подолгу сидит возле него, а моя обязанность – поднимать его и водить по комнате несколько раз в день, пока Мейси на работе.
Марлен кивнула.
– Уверена, Мейси рада, что у нее есть помощница.
Я кашлянула, а Джеймс отвел глаза.
Уловив намек, Марлен тут же сменила тему:
– Встретила вчера Флоренс Лав. Она сказала, что заедет вечером, накроет ульи, чтобы завтра с утра отвезти их на болота. Очень любезно с ее стороны.
– Я с радостью помогла бы, но, боюсь, только помешаю. Почти забыла, как обращаться с ульями. Помню, самое важное – убедиться, что пчеломатка осталась в рамке с расплодом.
Джеймс подался вперед, искренне заинтересованный.
– Чтобы ульем было кому управлять?
Я улыбнулась, вспомнив похожий разговор с дедом.
– Это вроде курицы и яйца. Матка не выживет без рабочих пчел: они ее кормят, заботятся о детках и обо всем улье. А рабочие пчелы не выживут без ее яиц. У каждого из них своя роль, собственная цель существования. Пчелы знают свои роли и ведут себя соответственно. В противном случае необходимый порядок вещей будет нарушен, и весь улей погибнет.
– То есть у них матриархат. Рабочие пчелы, наверное, спрашивают указаний, как им вернуться, если они заблудились.
Я улыбнулась.
– Да и да. Они исполняют нечто вроде танца, чтобы рассказать остальным рабочим пчелам, где найти хорошие источники пищи, а пчелы-самки выполняют всю работу в улье. Работа самца-трутня заключается только в том, чтобы спариться с пчеломаткой – что она и делает с несколькими за раз.
– Счастливчики, – рассмеялся Джеймс.
– Вообще-то, нет. Пенис трутня ломается во время полового акта, и он падает замертво.
– Славная смерть, – с ухмылкой заметила Марлен.
Джеймс от души расхохотался, и я поняла, что смеется он не часто. Хотя, вероятно, так было не всегда.
– Флоренс позволит нам ей помочь, если мы пообещаем не мешаться под ногами? – спросил он.
Я удивленно подняла брови.
– Хотите заделаться пчеловодом? Миру нужно больше пчеловодов, знаете ли. Пчелы вымирают, и если бы дедушка и Флоренс могли издавать законы, они повелели бы, чтоб каждый человек поставил в своем дворе хотя бы по улью.
– Может быть. Я сейчас открыт для новых предложений. И мне вроде как нравятся пчелы.
– Уверена, Флоренс разрешит вам понаблюдать за ее работой, однако выполнять ее предпочитает сама – у нее своя система. Кроме того, это не входит в ваши должностные обязанности. Вы и так уже столько помогли нам с дедушкой.
Джеймс пожал плечами:
– Мне не сложно. И вообще, мне здесь очень хорошо. Я никогда не представлял, что окажусь в таком месте, как Апалачикола. – Его телефон зазвонил, и он отключил его, не глядя на экран. – Да еще буду изучать сексуальную жизнь пчел.
Марлен посмотрела на меня с многозначительной улыбкой, и я сразу же резко помотала головой: Нет. Даже не думай.
Я вспомнила, о чем хотела ее спросить:
– Тебе что-нибудь говорит имя Аделина?
Тетя задумалась, ее брови сошлись на переносице. Покачав головой, она ответила:
– Не думаю. Во всяком случае, в нашем городе таких нет, а я знаю почти всех, кто жил здесь в течение последних лет шестидесяти. А что?
– Мне показалось, Берди произнесла это имя, когда с ней случился один из ее припадков. Любопытно, кто бы это мог быть.
Марлен посмотрела на меня с сочувствием.
– Скорее всего, персонаж, которого она когда-то играла в театре. – Словно желая сменить тему, она повернулась к Джеймсу: – Джорджия водила вас в бар «Ап де Крик» попробовать лучших устриц в мире? Или в «Олд Тайм Сода Фаунтин» за шоколадной газировкой?
Джеймс откинулся на спинку стула.
– Пока нет, мы были очень заняты. Хотя я успел прикупить красивую картину с местным пейзажем в галерее «Роберт Линдсли» на И-стрит. Прекрасный сувенир на память о поездке. Однако устриц попробовать надо. Апалачикола ведь мировая устричная столица, так?
Я играючи пнула его по ноге, зная, что он прочитал это громкое заявление на щите при въезде в город. Марлен откинула голову и хрипло расхохоталась.
– Верно. Большинство ресторанов здесь хвастают, что их устрицы еще вчера были в море. – Она дернула подбородком, указывая на меня. – Отец Джорджии, мой брат, работал ловцом устриц, как наши дед и отец. Дед сам построил себе лодку здесь в Апалаче, она прослужила три поколения и продержалась бы еще. Мама продала ее, когда он умер, не могла ее видеть. – Тетя помолчала, глядя на чаек, кружащих над водой в поисках обеда. – Джорджия говорила вам, что ее назвали в честь отца? Джордж его звали. Джордж третий, если точнее. Когда он был маленьким, мы звали его Трей – «три» по-французски, чтобы не спутать с другими. Слишком уж много в семье Джорджей.
Джеймс начал осторожно раскачиваться в своем кресле – так осторожно, словно учился делать это движение. Его телефон тихо лежал на полу рядом, и я гадала, не выключил ли он его.
