Пока они шли от двери, я встала и откровенно залюбовалась поджарой фигурой незнакомца, его широкими плечами, на редкость правильными чертами лица и глазами глубокого синего цвета, навевающими мысли о веджвудском фарфоре. Осознав, что таращусь на него, будто на викторианский шкаф или стул Хепплуайта, я усмехнулась про себя, подумав, что, вероятно, принадлежу к весьма небольшому числу женщин, способных сравнить красивого мужчину с предметом мебели.
Гость, должно быть, заметил мою усмешку, потому что остановился со слегка озадаченным выражением лица. Я не сразу сообразила, что он изучает меня почти с такой же тщательностью. Вспомнив о своем непарадном виде, я быстро села, с досадой осознав, что мне не все равно.
Мистер Мэндвилл, слегка хмурясь, уселся напротив стола. Он, я знала, не одобряет моего желания сидеть здесь одной в нерабочие часы. Сам он был человеком семейным, обожал шум и суету и любил своих работников почти так же сильно, как свою большую семью. Однако никогда не выражал недовольства моими привычками. До сих пор, надо полагать.
– Джорджия Чамберс, познакомьтесь, пожалуйста, с нашим потенциальным клиентом, Джеймсом Графом. Он приехал аж из самого Нью-Йорка и только ради того, чтобы встретиться с вами. Причем так рвался скорей вас увидеть, что уговорил меня привезти его сюда прямиком из аэропорта.
Мистер Мэндвилл посмотрел на меня с укоризной, как бы намекая, что если бы не мое упорное нежелание обзавестись мобильным телефоном, он бы меня предупредил.
Джеймс Граф сунул коробку под левую руку, освободив таким образом правую, чтобы протянуть ее мне для рукопожатия. Я привстала, с неловкостью осознав, что мои джинсы съезжают уже просто до неприличия низко.
– Рад с вами познакомиться.
Крупная рука обхватила мою в твердом рукопожатии. Я высвободила пальцы из его ладони и села в кресло.
– В чем состоит дело? – спросила я, обращаясь к мистеру Мэндвиллу.
– Джеймс унаследовал дом своей бабушки и наткнулся там на фарфоровый сервиз, возможно, очень ценный. Он поискал в Интернете экспертов по фарфору и вышел на вас.
– Однако не смог найти вашего телефонного номера, поэтому связался с мистером Мэндвиллом, – подхватил потенциальный клиент. – Я предложил ему прислать фото по электронной почте, но он объяснил, что вы предпочитаете видеть предметы воочию, держать их в руках, чувствовать их и не станете работать с фотографией, присланной по почте.
Клиент произнес все это без обычной насмешки, которую я привыкла слышать в голосах людей, когда те узнавали, что я еще не освоилась в двадцать первом веке.
– Она не пользуется даже мобильным телефоном, – наябедничал мистер Мэндвилл.
Гость посмотрел на меня долгим взглядом, и мне подумалось – он способен понять, почему человек предпочитает жить в окружении чужих вещей.
– Не представляю, как это возможно, – обронил он.
Мне показалось, что я увидела в его глазах что-то похожее на тоску по миру, о существовании которого он прежде не догадывался.
– Вы разбираетесь в антикварном фарфоре, мистер Граф?
– Нисколько, к сожалению. И прошу вас, зовите меня Джеймс.
Я кивнула, разглядывая хорошо сидящий костюм и галстук от «Эрмес» – возможно, винтажный. Едва ли моего нового клиента когда-нибудь называли Джимом или Джимми. Лет ему было тридцать пять, однако во всем его облике читалась юность – не тянул он на «мистера Графа». Выглядел как «Джеймс» – просто Джеймс, который часто ходит на яхте. Вероятно, он даже состоял в гребной команде Дартмута или Йеля, где учился. Волосы он носил длинноватые для Уолл-стрит, и все же я могла бы поспорить на свою коллекцию деталей от швейцарских часов, что он принадлежит к сумасшедшему миру огромных денег, непрерывных звонков и электронных писем и имеет два мобильника, чтобы управляться со всем этим безумием.
Джеймс Граф прищурил глаза, и я поняла, что слишком увлеклась умозаключениями и таращусь на него уже просто бесстыдно. Смутившись, я сдвинула в сторону предметы, лежавшие на столе, и протянула руку к коричневой помятой коробке.
– Позволите взглянуть?
– Конечно.
Он передал мне маленькую коробку. Я поставила ее в центр стола и ножницами с костяными ручками (с аукциона в Луисвилле, Кентукки) надрезала единственный слой клейкой ленты, которая скрепляла верхние створки. Очевидно, Джеймс взял коробку с собой в салон самолета. Значит, внутри находится что-то очень важное для него…
Я принялась выгребать из коробки пенопластовые шарики.
– Вы ели с этой посуды, когда посещали бабушку? – Сама не знаю, зачем я спросила, почему вдруг захотела узнать нечто большее о жизни неодушевленного предмета, который в тот момент разворачивала.
– Нет, – ответил Джеймс с сожалением. – Мы им не пользовались. Сервиз всегда стоял на почетном месте в буфете, вместе с остальным фарфором. Бабушка смахивала с него пыль и аккуратно возвращала на место.
В голосе гостя звучал оттенок сожаления, нотка потери – непонятно, то ли в адрес бабушки, то ли ее посуды.
– Это Лимож, – заявил мистер Мэндвилл, словно хотел таким образом оправдать свое присутствие.
Он обладал прекрасной деловой хваткой, нежно любил красивые антикварные вещи, однако его знания о керамике и фарфоре можно было втиснуть в булавочную головку.
Мои глаза встретились с глазами мистера Графа… то есть Джеймса… и я почти пропустила появление из пенопласта белой фарфоровой ручки.
Двумя пальцами, большим и указательным, я аккуратно достала чашку, потом разгребла остаток пенопласта на дне и обнаружила блюдце.
– «Хэвилендский лимож». Точнее, «Хэвиленд и Ко» – не путать с «лиможем» Чарльза Филда, Теодора или Иоганна Хэвилендов.
Мистер Мэндвилл просиял.
– Я же говорил, она знаток!
Джеймс склонился ближе ко мне.
– Вы смогли это определить, даже не взглянув на клеймо?
Я кивнула.
– Видно по форме. – Я провела пальцем по волнистому краю блюдца. – На заготовках одной и той же формы рисовались разные узоры. Форма заготовки называется «бланком». Судя по форме блюдца, это бланк номер одиннадцать, что является характерной формой «Хэвиленд и Ко». Такой волнистый край с выпуклыми точками очень похож на бланк номер шестьсот тридцать восемь, но, поскольку у меня дома есть чашка шестьсот тридцать восьмого, я совершенно точно могу сказать, что ваша – номер одиннадцать.
– Не предполагал, что все будет так просто.
– Ну, вообще-то, это единственный простой этап в идентификации лиможского фарфора. Дэвид Хэвиленд, который основал лиможскую фабрику в 1849 году, не считал необходимым ставить названия своих узоров на посуде – вот почему его нет на дне вашей чашки. – Я перевернула ее, чтобы подтвердить свои слова. – И здесь возникает трудность…
Я осеклась, впервые обратив внимание на рисунок: черно-желтые пчелки и тонкие зеленые линии, показывающие траекторию их полета. Необычно и уникально. И очень памятно.
