Я собрала все фотографии и вышла из задней двери, собираясь пройти к своей машине, однако край неба, подкрашенный светом зари, поманил меня к пристани – моему детскому убежищу. Выбеленные солнцем доски тянулись над водой, точно огромный палец, указывающий на карте мое место назначения.
Коричневая цапля парила в каскаде разноцветных облаков, словно старый друг, приветствующий мое возвращение домой. Я смотрела на светлеющее небо, пока не стали слезиться глаза, думая о скорби Мейси, о потерях Берди, об обещаниях, которые дала и пыталась сдержать.
Я не хотела здесь оставаться. Хотела уехать в Новый Орлеан, забыться среди чужих вещей и позабыть, кто я есть. И кем была раньше. Однако уехать я не могла. Пока не могла. Говорила себе, что остаюсь из-за дедушки и Берди, хотя в глубине души знала, что просто-напросто не могу уехать, оставив все так, будто ничего не изменилось – будто ничего не способно измениться. Еще из-за Бекки, конечно. Видимо, я все-таки чему-то научилась к своим тридцати пяти годам, если понимала, что заскочить ненадолго и умчаться назад – так же невозможно, как почистить ведро устриц и не заработать мозолей.
Я повернулась спиной к наступающему рассвету и зашагала к машине, задаваясь двумя противоположными вопросами: как надолго я могу остаться и как скоро могу уехать.
Глава 12
«Мозг пчелы, овальный по форме, размером не больше кунжутного семечка, и все же пчела обладает удивительно хорошей способностью учиться и запоминать. Она способна произвести сложные вычисления, чтобы оценить расстояние до дома, и помнит место, где находила источник нектара».
Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта
Берди
С того момента, как отец разбил чашку и блюдце, сквозь темноту проникает все больше света. Свет заставляет меня видеть и слышать. И вспоминать. Звук разбившегося фарфора словно расколотил что-то внутри меня. Часть меня этому рада, другая часть желает сбежать обратно во тьму, встать спиной к занавесу и продолжить играть роль. Так спокойнее. Когда мне в голову приходит мысль сойти со сцены, у меня возникает странное желание кричать, кричать и кричать. Что-то меня пугает. Нечто, что я боюсь увидеть.
Пока я лежала в постели и пыталась заснуть, я слышала, как ссорились Мейси и Джорджия, и мысленно вернулась в прежние времена, когда они были подростками и ненавидели друг друга с той же силой, с какой друг друга любили. У меня самой – ни сестер, ни братьев, сравнить мне не с чем, но я всегда думала, что их ссоры – моя вина, что я плохая мать. А я всегда так хотела быть хорошей мамой. Лучшей. Только у меня не вышло. Я пыталась утешиться, убедив себя – все, что я делала, я делала по любви, однако смотреть, как рушится жизнь моих дочерей, – это как смотреть в лицо святому Петру у ворот рая, осознавая свои грехи.
Я открыла дверь, желая увидеть за ней Бекки. Когда Бекки была младенцем, именно ее плач впервые пробудил свет в моей голове. По ночам я слышала ее тихие всхлипы задолго до того, как просыпались ее родители. Я брала ее на руки, и Бекки успокаивалась, разглядывала меня темными глазами, так похожими на мои. На ее личике было такое серьезное выражение, будто она читала мои мысли и прекрасно их понимала. Как будто видела мои воспоминания о солнечном дне с запахом хлеба, и солнца, и меда, и всего, что случилось потом.
Может, и видела. Может, она унаследовала это воспоминание вместе с цветом глаз или способностью брать высокие ноты. Я чувствовала тогда, что нашла союзника, что у нас особая связь и мы можем общаться без слов.
Бекки, кажется, боялась ночи, как будто и ее тоже что-то преследовало. Как будто нечто пряталось по углам ее комнаты с наступлением темноты. Бекки росла, и ее голос продолжал привязывать меня к миру, от которого я хотела сбежать. Она лепетала бессвязные звуки, я напевала ей колыбельную. Я слышала, как Мейси говорила знакомым, что Бекки никогда не просыпается по ночам, и всегда улыбалась про себя. Это был наш с ней маленький секрет.
Когда Бекки выросла из колыбельки, она сама пробиралась в мою постель, и мы вместе пережидали, пока не закончится самая темная часть ночи. Потом она возвращалась к себе. Повзрослев, Бекки стала спать крепче и больше не приходит.
По крайней мере, так было до того дня, когда позвонила Джорджия. Как легкий ветерок за тысячи миль предвещает наступление урагана, так и ее звонок шевельнул воздух вокруг нас. Пчелы в ульях тревожно приподняли усики.
Мейси едва не заискрила от напряжения, а у отца расправились плечи, словно с них упал тяжкий груз. Я смотрела на него, по-настоящему смотрела, и видела нас обоих, какими мы были на самом деле: два старых человека, которые носят в себе секреты, точно так же, как пчелы носят пыльцу в улей, чтобы сделать из нее мед.
Моя Джорджия возвращается домой. В голове вспыхнул свет, и меня чуть не задушил внезапный страх того, что мы приближаемся к финалу. Я пробудилась ото сна, чувствуя, что должна что-то сделать. Мне нужно было что-то найти.
Я открыла дверь своей спальни, думая увидеть Бекки, а увидела Джорджию на верхних ступеньках лестницы и услышала, как Мейси хлопнула дверью. И отчетливо разглядела свою дочь: красивая женщина, мое творение, с болью в душе. Годы, проведенные вдали от нас, пошли ей на пользу. В ней проявились уверенность и независимость – ее природные свойства, однако они были бы потеряны, если бы она осталась здесь. Джорджия взглянула на меня, и я догадалась, что она хочет о чем-то спросить. И намерена ждать ответа. Я была почти к этому готова, но меня отвлекло воспоминание, промелькнувшее яркой вспышкой: Джорджия в моей гардеробной… она достает какой-то предмет… показывает мне его…
Я закрыла дверь, мечтая, чтобы темнота вновь меня поглотила. Однако уже разгорался рассвет, тонкий золотистый луч проник между шторами и указывал в другой конец спальни. Я подошла к гардеробной, открыла дверь и вдохнула аромат «Шанель № 5», пропитавший мою одежду. Мне нравились эти духи, нравилось, что любой человек мог узнать меня по их запаху. Любой, кто стоял бы рядом с моей гардеробной, знал бы, что все эти красивые платья и туфли принадлежат мне. Точнее, той женщине, какой я ему представлялась.
Я закрыла глаза, снова вспоминая, как юная Джорджия смотрит на меня виноватыми глазами. Она хотела позаимствовать одно из моих платьев. И держала в руках предмет, из-за которого занавес в глубине моего сознания дрогнул и несколько лучиков света пробили темноту. В груди у меня похолодело, и я заставила себя отвести взгляд. Я не могла видеть этот предмет, не хотела знать, что он означает. И до сих пор не могу. Меня сразу же отослали, а я должна была остаться здесь, с Мейси и Джорджией. Я надеюсь на их помощь, когда буду готова. Но пока еще нет.
Я опустилась на колени у задней стены гардеробной, глядя на кучу ботинок и сумочек, ремней, шарфов и прочих аксессуаров из той жизни, которой я не помнила. Словно это была чужая жизнь. Я стала вытаскивать из кучи разные вещи: старомодная женская кроссовка фирмы «Кедс», пара желтых сандалий, кожаная сумочка с оборкой, поношенная тапка. Я сунула руку за старый чемодан, вытащила широкий черный кожаный ремень, ботинок… Потом просунула туда руку снова и нащупала мягкую замшевую сумочку, смутно припоминая, как прятала ее здесь годы назад, зная, что никто в нее не заглянет, если даже найдет. Плотно прижав к сумочке ладонь, я ощутила что-то под замшей, какой-то круглый предмет. Осторожно достала сумочку из укрытия и положила себе на колени. Прикрыла глаза, пытаясь погасить мерцающий свет.
