Я жадно слушал, что о ней говорят; как Марсель, который выдумывал разные способы вывернуть разговор к тому, чтобы поговорить о Сване, я искал встреч с теми, кто знал ее, непринужденно беседуя с ними ни о чем, я с тайным напряжением рыл лингвистические траншеи, строил акведуки и воздушные мосты, которые безупречно выводили к ней. Русские эмигранты ее не читали, не любили, писатели-неудачники прежде всего, потому что она блистала, ей сопутствовал успех. Зависть, все это от зависти… Очень красиво и совершенно ошибочно о ней сказал Шершнев: «Она недостаточно одинока, чтобы писать». О, как он был неправ! Красиво сказано, в отношении некоторых пишущих это бьет в точку, но Вера была одинока, внутри своей семьи она была изгоем, она была изгоем в целой Франции. Можно только догадываться, какие ужасные отношения были у нее с отцом; она нарисовала такой ужасный портрет Рихарда Абрамовича, что любой другой отец на его месте просто выгнал бы дочь из дома, но они продолжали жить все вместе как ни в чем не бывало! У Сержа был французский паспорт, он у него быстро появился, – Вера до конца оставалась с Нансеновским паспортом, несмотря на головокружительный успех ее романов и фильмов, снятых по ее сценариям, несмотря на двадцать лет, которые она прожила в Париже, французское правительство не удостоило ее гражданства. Вот поэтому тоже я ею восхищался.
Я искал способ излечиться от этой мании; я хотел ее видеть и избегал ее. Однажды последовал за нею в Швейцарию. Это было опрометчиво, но не вычеркнешь. Стоял 1937-й, год всевозможных предчувствий; многие уезжали из Парижа. В газетах писали о кровавых расправах. Выдумывали версии. Рихард Абрамович вывез всю семью в St. Gallen, на месяц-другой, в надежде, что скоро все утрясется. Распространяя вокруг себя слухи – дескать, ужасно боюсь проснуться со вспоротым брюхом, я потащился за ними. Прогуливался по тропинкам между фонтанчиками, с кружкой, слегка щурясь на белоснежные Альпы, притворялся больным и ко всему безразличным, весь фальшивый, как Грушницкий, я не раз встречал все их огромное семейство. Во главе шел импозантный старик, за ним тащились старшие дочки, внучки, сын, зятья, важная мамаша всегда отставала, но больше всех старалась отстать Вера, она притворялась, что идет сама по себе и не имеет никакого отношения к своим родственникам, даже мужа своего намеренно не замечала, она с ним обращалась как со случайным попутчиком, но любила – знаю наверняка. Я приветствовал всех по-русски, негромко, очень церемонно поднимал мою шляпу, кивал, кивал, отступая назад, создавал дистанцию, исчезал, пройдя в двух-трех шагах от моего божества (облако нетерпения с яростной молнией внутри). Рихард Абрамович со мной сошелся. От скуки, конечно, увидел меня, подумал: артист, знаменитость. Ему хотелось производить впечатление на остатки русской знати, которые здесь неплохо сохранились и не брезговали общаться с такими, как я; они называли меня jeune homme, красавчик, лапочка etc., я расспрашивал об отце – никто не вспомнил папу, кое-кому с трудом удалось вспомнить себя! И я отстранился, равнодушно наблюдая, как их незаметно обирают стервятники, разномастные жулики и аферисты, настоящие оборотни! Одинаково потертые, как в старой колоде карты: некоторые чуть больше, другие чуть меньше, у одной дамы оборвано ухо, у того повязка на глазу; был среди них одноногий герой войны, бывший полковник незнамо какого рода войск. Они носили маски, театральные костюмы, стекляшки вместо глаз и пузырьки с закисшими парами много раз использовавшейся лжи; они тянули единственный бокал шампанского в казино, притворяясь, что проигрались, хотя никто не видел, делали они игру или нет, наготове всегда была история, болезнь или незаживающая рана, полученная в битве с большевиками, в германскую или японскую; некоторые таскали не по первому кругу чужие и давно вышедшие из употребления титулы, имена, родовые регалии. Помню, была пара старых мошенников-гомосексуалистов, которые странствовали по Европе, выуживая из бывших соотечественников деньги при помощи самых разнообразных уловок: принимали пожертвования, продавали акции, притворялись страховыми агентами; они дожили до тех лет, когда было невозможно понять какого они пола, потому при необходимости они с легкостью перевоплощались в старых дев, на их развратных крысиных рыльцах всегда были следы пудры и помады, они были похожи на израсходовавшихся и всеми забытых комедиантов. Помню запутавшихся в инцестуальной связи брата с сестрой – вряд ли они могли вспомнить свои подлинные имена. Впрочем, как и остальные шулеры, с которыми мне довелось пить целебные воды: похоронив память о том, кем были изначально (уничтожая прошлое, перестаешь замечать настоящее), они не хотели знать, что было правдой, а что ложью в их историях, бесчисленных, как долговые обязательства, странствующие по земному шару в чемоданчиках и портмоне обмишуренных ими ротозеев.
Рихард Абрамович Бриговский (банкир, делец и международный сутяга) интересовался портными, у которых я заказывал костюмы; шутил, будто некоторые костюмы донашивает с тех самых времен, во что я, разумеется, не верил, но не верил так, что мы оба смеялись до слез; мы пили портвейны и аперитивы, он был знатоком анекдотов, любил светские новости, читал популярные романы, даже говорил о литературе, но ни разу не признал, что его дочь – писатель, в его мире писательницы по имени Vera Brigovskie не было; он жаловался на плохие гостиницы в Ницце, несварение и прочие неудобосказуемые хвори, рассуждал о пользе горного воздуха; мы перебирали сплетни бракоразводного процесса Лео Нуссимбаума и Эрики Левендаль. Г-н Бриговский угощал меня сигарами, расспрашивал о моем бывшем агенте, хотел услышать о причинах, почему мы с ним расстались, для него это тоже было частью светской хроники, он всерьез удивлялся, почему об этом не писали в газетах. Как только я сказал, что был разок в Америке, он воскликнул: «Как!.. – пенсне выскочило и повисло на шнурке, – вы были в Америке? А ну-ка, ну-ка, расскажите!», и с той самой минуты Рихард Абрамович разговаривал со мной так, словно я лучше всех вокруг знал, который час или сколько стоит место на кладбище; он подробно расспрашивал меня об Америке, потому что собирался туда ехать; кажется, он готов был перевезти в Америку всех желающих, и таких было много, только Вера была против (я случайно подглядел, как она сердито прикрикнула на мужа: «Laisse tomber, Felix!
[82] Ничего не хочу слышать об Америке! Никуда из Франции не уеду!»); практичный до кончиков ногтей, Рихард Абрамович переезд готовил, как шахматную комбинацию, от безупречности которой зависил чемпионский титул; размышляя вслух, он выплескивал невероятный поток информации, что отнюдь не придавало его голосу смелости. «Там слишком много нас, – вздыхал он, – трудно будет вместиться». До сих пор не понимаю, как этот расчетливый делец, прекрасно знавший жизнь, как этот норовистый человек позволил себе зазеваться, не поддался авантюрной стороне своего характера, не проявил своеволие тогда, когда оно могло их всех спасти?
Я заставлял себя забыть ее. Особенно отчетливо помню один день. Я ехал в трамвае и вдруг кто-то с улицы стал барабанить по стеклу тростью, прямо там, где я сидел, я вздрогнул, посмотрел и увидел какого-то старикашку, он бежал за трамваем и стучал своей страшной тростью с железным набалдашником по стеклу и что-то мне кричал, захлебываясь от хохота. Сумасшедший, подумал я, сумасшедший! Как он поспевал за нами? Это был быстрый Thompson-Houston, – старик бежал со всех ног, я ни слова не разобрал. Удивительно! Кто он был такой? Может быть, он меня с кем-то перепутал…
