Только не кричать. Зажмурился. Не кричать. Заткнул себе рот. Держаться… держаться… Держаться!
Под веками все полыхало. Прошлое никуда не ушло, оно здесь, за досками Скворечни, над ее стеклянным чердаком, в трубе печи. В моей голове.
Он встал на колени и читал молитву, пока не успокоился. Пот катился по лицу и шее, скользил по спине, сердце билось, торопилось…
Ну, все, все. Взять себя в руки. Garde à vous!
[77] Встал. Постоял навытяжку, отдавая салют сумраку. Сумрак смотрел на него изучающе. Так, так. Паутина в верхнем углу кухни шевелилась. Сквозняк стучался в стекло. Repos!
[78] Он взял метелку, убрал паутинку. Так-то лучше, солдат. Погремел кружкой. Так-то лучше. Прочистил горло. Шумно поставил чайник на печь. Совсем другое дело, сказал он себе. Сейчас чай сделаем, попьем, а пока – покурим… Пошуршал бумажками. Подбрасывая поленья в печку, он подумал: это какое-то библейское перемещение народов! Может, это и есть – Потоп?.. людской Потоп? Нет, хватит об этом! Хватит! Курил, глядя в огонь. И снова в голову лезли мысли. Он вспоминал завалы Франкфурта, – держаться, – обгорелые трупы, вынесенные на мостовую, шевелились… держаться… руки, ноги еще двигались… я держусь… некоторые тела скрючивались… Спокоен, я стою и смотрю. Огонь в печи. Огонь. Там плакали. Люди плакали. Дома горели. Дым был. Егор. Мы шли с ним по середине улицы, мимо трупов, плачущих детей, обходили вещи, чемоданы, коляски, дымящиеся одеяла, никто на нас не обращал внимания, все плакали… все были оглушены… навесы, шалаши, кое-как сколоченные сараюшки, в которых ютились семьи… по дорогам текли реки людей, покидающих города… Человеческие ручейки струились, как кровь, которая вытекает из раненого тела Европы. В этом есть какой-то разуму не подвластный смысл. Может быть, того желает планета? Может, прав был профессор? Нет, не соглашусь! В чем тут смысл? Для чего планета сталкивает народы и отправляет их скитаться? Зачем отделяет дитя от матери? Губит нас или делает убийцами. Зачем? Чтобы человек не сидел на привязи? Не оставался «сыном отечества», а стал – вольным? Чтобы понял, что он прежде всего сын Земли? Нет, не осилю. Не осилю. Слабые мыслишки…
Голова кружилась. Гулять по Парижу не стоит. Он лежал, внутри все вертелось. Ни за одну мысль не ухватиться. Никакого порядка. Опять спешат поезда. Горит огонь, полыхают города. Люди бегут. Земля. Волны живой земли… Все разлетается. Кажется, приступ назревает. Он вспомнил немецкий лагерь. В прачечной были трещины между досок, сквозь них влетали пчелы. Он завидовал пчелам. Лагерь порой давил настолько сильно, что Александр забывал о том, что в мире где-то есть еще люди, мирные, свободные люди, которым ничто не грозит; есть горы, моря, океаны, другое полушарие, материки, – был только лагерь, и когда появлялись пчелы, он вспоминал… А теперь, оказавшись посреди гудящего улья, он пугался жизни. Прятался от нее. Летел поезд. Стекла дрожали, слегка звеня. Странное место Аньер: то тихо-тихо, то вдруг все ходуном ходит. Он лежал и думал о поездах, пассажирах и станциях. Ах, как их много по всему свету! Он думал о том, что теперь можно не страшась ездить… Сколько есть различных направлений! Можно и в Гималаи отправиться! И отчитываться ни перед кем не обязан… Справить документы, собраться и поехать… Эта мысль его поразила. Он сел, опустил ноги на пол. Встал. Все вокруг показалось ему не вполне настоящим. Гималаи? А почему нет? Что меня держит? Он испугался этой мысли, шальной и незамысловатой. Испугался! Отчего? И почему вдруг Гималаи? Волна свободы обдала его. По спине пробежали мурашки. Каждый позвонок отозвался. Завертелось в голове, задвигалось. Он залез в постель и поджал ноги под одеялом. Как ребенок. Бескрайний мир простирался перед ним. Мир начинался прямо с этого пола, прямо с кушетки, на которой он лежал. Бескрайний мир был под ним и над ним. И в сердце моем – тоже он! Озноб пробежал по спине. Дурнота подступила. Слабость. Потряхивает. Начинается? Спокоен, я спокоен. Поезда едут, самолеты летят, шлагбаумы поднимаются, люди машут руками, смеются, а дети… дети бегают по полянке вокруг парасоля, между столом и стульями… один упал, лежит вверх ногами… бегают и смеются, мальчик с рапирой, девочка с блестящей лентой… и мячик, обязательно, мячик… представь себе – мячик! Новый свободный мир.
Он думал о том, что сейчас, пока он в бессилии находится в этой худой дощатой комнатке, на том берегу идет жизнь: люди спешат, жужжат, снуют, работают, пишут статьи и творят события; дети сидят в школе за партой – их дни умножаются не просто так; есть тысячи школ и миллионы детей, а у них – родители, которые суетятся ради своих чад; прямо сейчас, в эту минуту, которая давит меня, как чугунная плита, отнимая силы и сжимая горло, где-то в своих объятиях женщины делают счастливыми мужчин, где-то играют в футбол, кто-то отправляет важное письмо, а кто-то получает ответ, меняющий все в человеческой жизни; планеты движутся, реки текут, трамвайчик едет, колокольчик звенит… а он – лежит как инвалид. Вставай! Торопись! Поезд не станет ждать. Он встал, но тут же пол наклонился, стены пошатнулись. Нет. Лег. Не готов. Пока не готов. Столько в себе надо изменить. Не сейчас. Не все сразу. Будет другой поезд, не сегодня, так завтра. А пока: бороться с заиканием, искать отца, достойную работу, обновить гардероб, я выгляжу как Серега в чужой одежде… Жить начинать надо потихоньку.
* * *
Глебов все-таки нашел дорогу к Александру.
– Хорошо ты тут устроился, – сказал он, осмотревшись. Не успели они закурить, как прибежал старик.
– Знакомьтесь… – Александр сделал неловкий жест.
– Уж не мой ли табачок курите? – притворно-шутливо замялся Боголепов, поедая глазами Глебова.
– Ни в коем случае, Арсений Поликарпович. – Глебов поднялся пожать руку хозяина. Александр показал мешочек, в который собрал табак старика. Егор достал кисет: – Угощайтесь, американский. – И пустился говорить, улыбка не сходила с его лица: – Табаком с нами вчера при разгрузке расплатились. Всю ночь горбатились, мешки-бочки тягали, а утром нам швырнули мешок табаку, как крысам. Усокин был счастлив! Не поверите, как он обрадовался! Чуть ли не руку этому спекулянту целовал. До обеда с весами на шестерых развешивал. Невыносимый человек.
– Напрасно вы его так, ай, напрасно, – сказал Боголепов, сворачивая самокрутку. – Усокин много горя в жизни повидал, у него никого и ничего в жизни не осталось. Если он и сделался невыносимым, то не добровольно. Он через многое прошел. В трех кампаниях участвовал. Все равно как на трех войнах побывал. Но и одного похода под водительством генерала Каппеля на всю жизнь хватило бы.
– Хорошо, – сказал Глебов, изменившись в лице. – Прошу прощения и обещаю больше так не называть его. Я и сам чувствую, несправедливо ругаюсь, не по-христиански это…
Крушевский понял, что его товарищ подбирает ключи к собеседнику, встал приготовить чай.
– Вот, – проглотил наживку старик, – вы не представляете, как приятно мне это слышать. Редко такую совестливость встретишь в наши дни. А чего дальше ждать, подумать страшно. Вы ведь из СССР?
