…мы что-то писали на стенах театра, какой-то лозунг… там было: walls, people, isolation и какие-то глаголы… простенько и хлестко, но – ушло много краски; звезды сияли необыкновенно; я лежал на площади и смотрел, как у каждой буквы появлялось несколько своих цветных измерений; слова пересекались, я вписал парочку русских слов, радужный многоязычный кроссворд разрастался, с кистями и ведерками рисовальщики шагали вверх… театр и небо соединились… меня вырвало… мы сели на пол, нам дали воды, я жадно пил, он тоже, я ощущал, как вода вливается в меня, когда смотрел, как он пьет… Джонни, я жил в Америке несколько месяцев, у меня нет иллюзий на этот счет, но большего я тебе не могу сказать… – и не надо, ты сказал достаточно… – все-таки есть разница между тем, что я испытал на Арсенальной, и тем, что произошло на вокзале… – на каком вокзале?.. – на Казанском вокзале, в ожидании судьбы, не зная, что мне делать с собой дальше, я провел несколько дней и ночей, уходил и возвращался, пил газировку, ел пирожки, у меня не было денег, но я ждал указания извне, я тогда открыл для себя, какое невероятное количество сигналов поступает в сознание, я тогда понял, что я потерян, потому что – мир так огромен, друг!.. о да!.. столь густо населен!.. да, да… вокзал – символ великого распутья, это и есть постоянное состояние души… à la gare comme à la gare
[74], как говорится… я долго ждал… чего?.. знака… я не представлял, что это будет: голос, слово, кем-то случайно оброненная монетка… что-нибудь, что указало бы мне, на какой поезд сесть, чтобы прибыть в ту самую точку на планете, где со мной и только со мной может приключиться нечто прекрасное, или простое человеческое счастье, пусть в самом мещанском смысле, но – настоящее… потому что человек проживает чью-то другую жизнь, заимствованную или украденную, пародийную или навязанную; человек постоянно находится в полной растерянности: он повязан делишками, которые считает важными, прикован к больным родителям, ослеплен яростью, влюблен или помешан на ком-нибудь, отравлен изменами, зачарован идолами, он варится в котле, из которого не может выпрыгнуть, приставленный к конвейеру, он бьет собственные рекорды по количеству выжранной водки, у него нет времени, потому что кругом суета, крики, стена… в конце концов, ты просто не можешь странствовать дальше этой проклятой стены, и она не одна, эти стены растут повсюду, ты приближаешься к человеку и видишь, что он окружен невидимой оберточной бумагой, которая по прочности превосходит любую броню, ты идешь по городу и наталкиваешься на шипы и панцири… я сидел на вокзале и ждал сигнала – на какой поезд мне сесть?.. и вдруг отчетливо услышал: Ленинград… и подумал: блокада… я находился в состоянии блокады, я не воспринимал ни одного знака, ни одного слова, я был оглушен и парализован, я ни с кем не разговаривал, может быть, с тех пор, как мы с отцом вернулись из эвакуации в Москву, Парнах был единственным человеком, с кем я говорил по-настоящему… я решил, что мне надо бежать на другой вокзал и ехать в Ленинград, потому что человеку, который находится в такой самоизоляции, в таком добровольном изгнании, в каком был я, надо ехать только туда.
Мы гуляли по «Одеону»… вдоль канала Сен-Мартен… в какой-то момент сквозь театр прорезалась тонкая полоска света с красиво выложенными в ней камнями, четко вычерченной дугой зеленоватой воды, в ней отражались огни светофоров, над легкими мостиками, поблескивая влажной листвой, шелестели сонные деревья, а дальше – ночь… мы шли вдоль канала вдвоем, он был пьян, так мне казалось, будто мы были вдвоем, будто мы разговаривали, но я ошибался: я был один, я давно остался сам по себе… не считая вечной тени… встретив собаку, я ей что-то сказал, и она поплелась за мной, долго шла, наверное, в надежде, что я ее приручу, дам ей имя и буду о ней заботиться… нет, не парижская собака, а старый питерский пес… я сам одинок, одиночество – это все, чем я могу тебя накормить… зачем оно тебе?.. ты и сам им сыт до отвала… эх, вздохнул я… pauvre l'Odeon, сказал пес, превращаясь в директора театра… да, сказал я, бедный театр… директор тенью скользнул по изгибу портьеры… он был не более чем движение дыма, призрак, пересечение световых изломленных потоков, мимическая игра черточек и складок материи… он стал танцем пламени над стаканом абсента… дымком из трубки… шелестом серебряной бумаги… pauvre l'Odeon… вздох… со сцены донесся вопль: Barroult est mort!.. кто-то хмыкнул-хрюкнул: finita la commedia… я встал и поплелся, меня качало… театр накренился… и я увидел за бортом бесконечность… я посмотрел вверх: под хрустальным куполом парили какие-то существа, вспыхивали, как фейерверк… солнце купола облупилось старой позолотой… она сыпалась на нас, как пыльца… из мрака карусельно выплывали люди, исчезали, оставив после себя шлейф довольной размазанной плоти… улыбки, смех, блеск… кое-кто бросался шутихами… а между ними – прорехи с укромными бархатными уголками, где творилось черт знает что… пьянство и разврат… муаровые объятия… перья, маски, шелковые плащи, разгоряченные соски, губы, половые органы, стоны, спешка… замшевые журналисты бегали по коридорам и мраморным ступенькам, выбивая искру подковами, бесцеремонно влезали в комнатки, то ли пытались присовокупиться, то ли надеялись взять интервью у парчовых деятелей революции, которые сидели в маленьких коробках гигантской картотеки, и я понимал: далеко не все ящички выдвинуты, еще высунутся головы и из других отделов и секций, их множество: виток за витком, этажи и уровни, кенотаф за кенотафом, урны, кипарисы, сады, склепы, могильники, как соты, спиралью завиваются вверх, по этому серпантину летят экипажи, кареты, машины, только и слышишь крик: «валяй, ебёна мать!», – всё это и есть – История… великий парад скелетов… не понимаю, зачем они понадобились журналистам… зачем разговаривать с мертвецами?.. что они могут сказать? Революционеры были слишком заняты: одни задумчиво глотали спички и сплевывали монетки, не в силах отвлечься, они были поглощены этим процессом, из их лбов росли проволочные макеты невероятных проектов, которые изменят будущее человечества; другие ползали на четвереньках за обнаженными женщинами в венецианских масках… ну что ты, какие интервью!.. есть дела поважнее… просунуть бюллетень в анальную щелку… все остальное потом… в дым пьяные поэты с оленьими рогами перемещались по лестнице прыжками, декламируя что-то, заикаясь и квакая… там и тут появлялись озлобленные типы в квадратных очках, в серых пиджаках с поднятыми воротниками, они поощрительно ухмылялись, все шло по их плану… и речи, и разгул, и русалки в неглиже… и в балконных ложах закипающие оргии… все устраивало хитроглазых ядовитых личностей… неожиданно повалил отовсюду дым… он хлынул в театр, поедая людей, раздувая коридоры… я решил, что полиция начала штурмом брать «Одеон», бросился наутек, из зала в зал, выбежал к небольшому пруду, в нем плавали светящиеся цветы и плескались голые инвалиды: кто без руки, кто без ноги… они барахтались в серой воде, как крабы, а на них, сидя на корточках, с грустью взирал гигантский ребенок с мертвой бабочкой в руке… не помню, как мне удалось перейти этот пруд, тростник шуршал оглушительно… тина оплела ноги по колено… когда вышел, споткнулся о морскую цепь, черт! толстая якорная цепь, как в Ленинбурге… сильно ушиб голень… кажется, кто-то помог подняться… кажется, Клеман и кто-то из журналистов, вытянули меня из кошмара… – Машина ждет! Ты едешь?.. – Да-да, еду! – и мы полетели… улица свернулась самокруткой, мягкий вкусный гашиш… – Сейчас ты придешь в себя, кури! – Я курю, курю… гремя как трамвай, автомобиль ехал по стенам, окнам и трубам домов, задевал верхушки пальм, сбивал фонари со столбов, они смачно плюхались и раскалывались, как подгнившие фрукты, из них вытекал отвратительный тухлый свет, наша колесница гремела, прыгала по крышам, Клеман, кажется, хохотал, за нами было не угнаться, мы проламывали стены, летели сквозь дворцы, обрушивались вазы и памятники, под нашими колесами тряслись и падали в Сену мосты, мы крушили Париж, Мари, мы ломали Историю, цепи и связи рвались, магистрали свертывались, как сливки, мы захлебывались в собственных воплях, мы неслись по спирали, в которую превратился весь мир… затем – падение и: вспышка – ослепительный мрак – раскаленный добела холод…
