Это было вчера или позавчера – теперь я лежу и сам себе диктую эти строки, голова идет кругом, я пускаю дым, воображаю, как буквы отпечатываются на потолке, у меня это почти получается, потолок надо мной такой же желтый и мятый, как лист в машинке…
О, моя голова… если я верно понимаю сводки, то захватили не только «Одеон», но и «Рено» и еще несколько заводов, весь транспорт встал, порты закрылись; мне трудно это представить, под окном орда, позавчера я был на Северном вокзале, было много людей, кроваво-красные и черно-белые флаги, красно-черные плакаты, растянутые поперек всей улицы транспаранты… мы шли по La Fayette… один был особенно большой: – si tu veux faire la révolution dans le monde, fais-la d'abord en toi-même!
[72] – рук не хватало, его несли три девушки, которые сидели на плечах своих парней, это выглядело очень впечатляюще – с этим студенческим отрядом я шел до Оперы… шел? – нет, плыл, кружился, танцевал… шум, хаос, толпа поет вразнобой, одна песня поверх другой, а там и третья… волны смеха, толкотня, свист… мне дали хлебнуть чего-то крепкого, – весело! все улыбались, шутили, немного хулиганили, но совсем безобидно; на бульваре Османа с обеих сторон ударили потоки людей, сильный водоворот на площади Дягилева – меня вытолкнуло, как пробку, и понесло по улице Глюка в уже совершенно другой толпе: степенные социалисты рука об руку с очумелыми анархо-синдикалистами, среди них мелькали и пожилые либералы, все смешались, все были единодушны, опьянены и веселы, все одинаково жаждали революции: «Да здравствует революция! Да здравствует свобода! В отставку генерала! Отдохни, генерал! В отставку Фуше и Гримо! Покончим с полицейским государством раз и навсегда!»… на Denfert-Rochereau вавилонское столпотворение, речи… карканье, что и теперь за окном… революция продолжается… она идет повсюду… в том числе и во мне… она вошла в меня, растекается по моему телу, мои вены стали улицами, по ним шагают революционеры: «Долой Вальдека Роше! Долой Разум! Долой Миттерана и нервы! Долой Сознание! Долой Печень и Желудок! Долой жопу! Долой хуй! К чертям де Голля! Да, к чертям! К чертям Помпиду! Долой Жоржа Сегуя и Синдикат Эндокринной системы! Да здравствует Кон-Бендит и манда! Да здравствует Великая Священная Манда! Аааа!»… на Санте в поток вливаются безумцы, санитары, чумные, инвалиды и подопытные… свежих газет нет, еды тоже, дома ни души вторые сутки, кое-какой табак я наскреб из пепельниц и мусорных корзин, и тот скоро кончится… у меня сотрясение мозга… пустяки, моей ноге гораздо хуже, и ребра, мои ребра – мелочи жизни… к черту скелет!.. наплевать на кости!.. если подумать, сколько сломанных ребер сейчас бродит по Парижу… всем этим безумцам наплевать, они беспощадны по отношению к себе в первую очередь, а затем направляют свою испепеляющую ярость на полицию и стены города… pauvre Paris, сказал мне старик в метро… да, бедный Париж, согласился я с ним… радио буркнуло: счет госпитализированных перевалил за две тысячи, арестованных не меньше, а сколько сломанных конечностей продолжает участвовать в боях… сколько живых существ с обломками костей, как с осколками от разорванных мин, несмотря на боль, вышли на улицы, перевязанные, они сидят и ждут новой схватки…
Это чума, – красный и черный флаги могут означать только одно: чума!
Они всерьез говорили о том, что надо переименовать театр, Филипп кричал: «Фидель!.. Давайте назовем театр в честь Кастро – Фидель!..»; другие кричали: Троцкий!.. Мао!.. Карл Маркс!.. и т. д.
Мари, если б ты это слышала… они продолжают кричать и теперь, когда я лежу в моей комнате со сломанной ногой, – меня никто не избил, я просто споткнулся на лестнице, споткнулся и полетел вниз, – нет, это не случилось в «Одеоне»…
Я тоскую по тебе. Где ты?
Моя нога… нет, я не сломал ее в давке или суматохе; я поднимался к себе, мысли одолевали, я был взволнован, мне тебя не хватает как воздуха; чем выше взбирался по этой скрипучей спирали, тем сильней душило одиночество: я больше не хочу возвращаться в пустую квартиру, твердил я себе, проходя мимо закрытых дверей, я не хочу быть один, я лучше войду в любую из этих квартир, чтобы найти подлинную жизнь, целостную, полную, трепещущую, я не хочу видеть мсье Жерара, он для меня никто, я для него никто, между нами пустота, ни искры, никаких реакций, пустота, притворство, любезности, ты прекрасно знаешь, что такое эти чертовы любезности; мы тут все одиноки – мадам Арно, мсье Жерар, и я, то есть мсье Никто, он же мсье Рюссь
[73], мсье Викто́р и так далее – не хочу так жить, не хочу слушать их ссоры, мадам Пупе́, если бы вы знали, мадам, как я устал от этой лестницы, как я устал по ней взбираться, перелистывая и перелистывая страницы дверей, за которыми существуют абсолютно чужие мне люди… ах, да тут все чужое… всё и все… Мари, я хотел позвонить тебе по телефону, ночью, представь, я подумал об этом и словно оказался возле телефона консьержки на лестничной площадке, я снял трубку, я хотел тебе рассказать, голова гудела от того, что услышал в «Одеоне» – все, что я там увидел, меня буквально выбило из колеи…
Ох, если они умудрились превратить великий театр в невесть что… в балаганчик, бесовский вертеп, базар!.. они устроили там съезд политбюро проходимцев, полуночный пленум нигилистов и сатанистов с Кон-Бендитом во главе… провозгласили театр символом борьбы с буржуазией… – Vive le socialisme! – меня чуть не стошнило… кое-кто нагло курил гашиш, из очень большой трубки… нарочно, конечно… теперь всему придается особый смысл… даже мочатся с вызовом… не просто так… директор театра, бледный пожилой актер, крался тенью по коридору и с жалким видом пытался образумить бунтовщиков, советовал бережней относиться к мебели и реквизиту, костюмам и – вообще… рядом с ним, как видение, появлялась великая Мадлен Рено, она смеялась и восклицала: «Ну какой же это буржуазный театр!.. вовсе нет!.. идите занимайте другие театры… а здесь мы играем Ионеско и Беккета… Жене и Арто… тоже мне нашли буржуазный театр!.. мы здесь ставим вашего Сартра!..» …над ними посмеивались… театр поддерживала власть, говорили им, театр играл для власть имущих, фабриковал искусство общества потребления… «мы ставили Брехта…» – «тем хуже для Брехта!..» Сильно пьяные типы бандитской наружности в больших ботинках брезгливо поглядывали вокруг, плевались на пол… студенты махали руками, у меня рябило в глазах… возможно, потому я и упал… может быть, старая травма сказалась… винтовая лестница, мрак, яркие вспышки, вопли, аплодисменты… тонкие бледные руки, безумные глаза блестели в темноте, образы возникали на стенах… зачитывали с бумажки чеканными голосами… поэты лаяли… много курили… дым и пепел старого мира!… они все чрезвычайно молоды – это их существенно отличает от наших советских демагогов… но дай власть, и они скоро превратятся в палачей… сегодняшний безобидный студент с книжечкой Мао в кармане завтра станет назойливым и опасным, как Ленин… холодный циник в потрепанном пиджаке, в очках на узком лице с зализанными назад редкими волосами – это будущий Дзержинский… большим и указательным пальцами он вытирал слюни с уголков рта – этот жест войдет в историю, он станет символом казней, которые новый Дзержинский объявит необходимыми для оздоровления французского общества… а рыжий скуластый скандалист в пролетарском пиджачке, с черным галстуком – будущий Ежов… он будет устраивать чистки, ссылать в лагеря, ставить к стенке, вешать на фонарных столбах, пока его самого не запихают в грузовик и не отвезут на Лубянку, которая поселится в этом самом театре… здесь его и четвертуют… на сцене… я вижу, как быстро эти молодые свежие лица посереют, охотно обрастут жирком, окрепнут в злобе и станут править в своем новом мире с презрением ко всему живому, в больших толстых рамах они появятся на стенах заводов, фабрик и государственных учреждений, они наводнят шпиками города, застроят их безликими слепыми зданиями без окон и номерных знаков, в них будут плодиться тайные канцелярии и новый вид чиновников, которые будут изобретать законы, приказы, порядки и праздники, они снесут старые монументы, поставят новые, придумают новый календарь, запретят часовням звонить… лица сегодняшних ораторов будут мертветь, превращаясь в камень и бронзу, лица этих молодых людей станут печатью, оттиском на монетах и орденах… они готовы на всё… и они могут получить всё… знают ли эти мальчики и девочки, что в России последовало за подобными дебатами?.. нет… но они готовы… человеческий дух, свободный дух, которым я тут наслаждался в каждом кафе, на каждой улице… они готовы его истребить… ради чего?.. ради идеи… ради власти… ради революции… ради исторического приключения… но революция – не карусель, с нее не спрыгнешь, когда пожелаешь… революция – это тайфун, который оседлать невозможно… это грандиозный джинн: можешь его вызвать, но не сможешь им управлять, он будет есть людей, пока не насытится.
