– Ты уверен, что поехал бы к отцу?
– Поехал бы куда угодно. Даже если б знал достоверно, что он в лагере, поехал бы. Ты не веришь?
– Верю, конечно.
– Но не к кому было ехать. Давно… он призраком стал. Он не был человеком. Он был пустотелым. А я не замечал. И сколько всего вокруг вот так не замечаешь, страшно подумать! Живешь с человеком, а это не человек. Читаешь книгу, не понимая, что она давно выветрилась. А многие книги изначально написаны пустыми людьми, которым нечего сказать, но зачем-то их надо читать. И что потом происходит с душой, когда так мучаешь себя? Понимать бы изначально, какие книги тебе нужно читать, за кого держаться… Все эти годы я хранил его тайну. Она съедала меня. Впрочем… убийство… выжгло меня! И вдруг в газетенке пишут, что в кармане у мумии нашли какие-то документы. Ты не представляешь, как я взбесился. Я потерял голову. Ринулся в Париж. Но что я мог сделать? Куда пойти? Как узнать – есть в тех документах мой отец или нет? Я был бессилен, бессилен… И опять этот город, он издевался надо мной!
– Я ничего не знал о документах.
– Это и сводит с ума. Пойми, никто не должен знать. Я не могу больше терпеть. Этого разговора не было. Слышишь? О моем отце никто не знает. Я уверен. Я сжег все. Все! Для очень многих это большое облегчение. Пусть спят спокойно. Никто не узнает. Ты поклялся, что никому не обмолвишься ни единым словом о том, кем был мой отец.
– Да, да.
– И ты ни слова никому не скажешь.
– Не скажу, Саша, не скажу.
– Никто не должен узнать. Поклянись, что никому не расскажешь.
– Клянусь.
И с новой силой:
– Я убил его, убил… я набросился! – Он резко протянул руки и растопырил пальцы, его лицо исказила жуткая гримаса. – Сразу схватил и повалил. Как только он заговорил об отце, я набросился и начал душить, чтобы ни слова не вышло из него, ни слова больше, ни слова, ни одного слова, тварь! – Пот на лице, вена на виске вздрагивала. – До того он говорил о многом, огульно, обо всех понемногу…
Новая петля, опять он об этом, у меня не было сил это слушать, я перестал его перебивать, дал ему говорить, слова его увлекали, он был там, с Четверговым…
– Он расхаживал, как индюк, важный, рисовался, поправлял на шее платок, засунул одну руку в карман пиджака, другой рукой он то поглаживал бородку, то покручивал пуговицу. Он пытался шутить, философствовал, с удовлетворением подводил итог. Что ж, я свою миссию выполнил, сделал даже больше, чем хотел. Так он сказал. Самодоволен был. А как он презирал людей! С каким блеском в глазах он говорил о них – ничтожества, твари, человеческие вши. Он их в СССР по сговору с НКВД сознательно направлял. Сознательно. Намеренно. Расчетливо. Он удивлялся тому, насколько это просто получалось. Они уходили так легко, так слепо… дверцу приоткрыл – они и полетели, как мотыльки на свет. Мне не приходилось усердствовать, уговаривать. Они все сознавали опасность своей миссии, но удержать их было невозможно, они так жаждали дела, как можно было их лишить такого счастья – умереть за Родину… Он не таился, не опасался разоблачения, никто и не заподозрил неладного, настолько все были ослеплены целью, обещанным подвигом, все так стремились в его ловушку… Раскаяния он не чувствовал. Он всем сердцем желал им страшной смерти. Можно ли помыслить более коварного озлобленного человека? Он отворил для них ворота в ад, назвал пламя адово «высшей целью», «Россией», «борьбой» и наблюдал за тем, как души стремятся туда, на погибель. Я не выдержал, спросил: как так можно было поступать? «Можно, – говорит, – очень даже можно. Потому что презираю, ненавижу, потому что гадки мне все здесь. Подло живут люди в эмиграции. Каждый за себя. Свой угол прежде всего». Он так сказал: «Меня все унижали, никому не было дела до того, какая у меня ужасная жизнь, как мучаюсь я! Во мне человека уничтожили, сделали из меня Калибана. Пусть их дети в аду горят и в камерах гниют большевицких». Он погубил самых лучших и самых невинных из всех нас. Такова была его месть. И еще, ему нравилось наблюдать, как начинают с ним люди меняться, когда он денежками их соблазнял. Ему нравилось, как отцы им отправленных в ловушку детей способствуют, за деньги служат ему. В этом он находил особое удовольствие. Смаковал! Пообещал за услугу деньжат, они и завертелись, заюлили возле меня. Кое с кем, конечно, повозился, не без этого, люди-то разные, каждый своего подхода требует, что ж, я ходил вокруг да около, терпеливо выжидал, прежде чем склонить. Попадались крепкие, я ждал, пока человек ослабнет. Жизнь трет-трет, он слабеет, надо уметь вовремя предложить помощь…
– Каналья!
– О, что ты! Не то слово! Паук! В конце концов, уступали и продавались все, порой за очень небольшие деньги.
– Ты с ним долго разговаривал?
– Долго?.. Не знаю… Наверное… Нет, не долго… Да я почти не говорил… Он, все он, его прорвало… Я слушал… Может быть, десять минут… За десять минут многое можно сказать… И не поверишь… Бездна! Страшные вещи, последние вещи… Видишь, обычно как говорят, люди шутят или врут, притворяются, остается что-то за словом, а в том разговоре все было так обнажено, была изнанка, отвратительное нутро! Уж лучше б врал!
И опять он был с ним, в той страшной комнате, в предрассветных сумерках, при свете керосиновой лампы, среди книг и беспорядка, шел дождь, заливал окна, ветер раскачивал ветви, фитиль коптил, пламя дрожало, черные мотыльки вырывались из лампы и кружили вокруг Четвергова, он улыбался, он снова был живой…
– Он знал меня, помнил юношей, видел, когда встречались с отцом… Я его совсем не вспомнил, и сейчас… Ну, сейчас я помню только одно, это лицо, пунцовое, распухающее. Я помню только это. Про моего отца ввернул, что не был он исключением, служил ему, угождал, исполнял поручения. Большего я не дал ему сказать. Не хотел знать. Все из-за меня. Я себя теперь ненавижу.
– Ты тут ни при чем, Саша!
– Я был ребенком, нуждался в заботе, а потом я был глупым подростком, мечтательным дураком… каким же дураком я был! Романтиком! Это ведь я его довел, я вынудил отца пойти на унизительный и подлый союз с этой мразью. Я был для отца пыткой. Если б не был, то он и не задумался. Теперь я вижу. Все связано. Если б я не имел к тому отношения, не потянул бы за нить. Мы с Четверговым теперь одна семья. С того дня как мой отец с ним связался. А как я придушил его, так и подавно. Слились наши души и горят вместе. Я не знаю, что я тут делал все эти годы. Бегал, суетился, ездил… Зачем себе отсрочку устроил? Зачем? Я давно уже там… Все было решено, заранее решено. Нет, конечно, я неслучайно там оказался. Не кто-то, но я. Я и только я должен был его… Вот такой мальчик, тот самый, который впервые здесь проникся Христом, смотрел на эти статуи и своды… Тот самый! Я и не знал. Говорю же – слепой мальчик. Я и не понял, как все случилось. Я просто хотел, чтобы он исчез. Чтобы его не стало. Чтобы все, что я узнал, тоже исчезло вместе с ним. Но он лежал на полу, а мои руки были на его горле, синие, черные, лицо его багровое. Это было так вдруг, словно все свечи задуло. И я остался совсем один! Наступило черное прозрение! Я слышал Глас темноты! Он ничего хорошего не предвещал. Он был завыванием бури. Клекотом вулканов. Хрустом костей. Я не мог находиться в Париже… Улицы сдвинулись. Все поменялось. Этот город, о, какой же это страшный город! Как он подыгрывал Сатане! Как он водил меня за нос, издевался… Париж меня и сгубил. И как в нем живут? Как ты в Париже всю свою жизнь? Во мне было столько силы… я его тело тянул на себе из башни по лестнице до того сарая! Один! С легкостью неимоверной! А потом страх и слабость… восторг убийства схлынул, наступило похмелье… меня обступил мрак… я испугался, впервые молил Бога послать мне припадок, чтобы забыться, но припадок не шел, не шел, как назло! А потом не принес облегчения… тогда, в кухне, ты держал мою голову – а я все видел, и все помнил, такая устрашающая ясность, я себя чувствовал куклой, куклой в шарманке мироздания… Все дни в Париже было не так… город преследовал меня! Цеплял! Подсылал людишек, которые намекали, что им все известно, они говорили знаками, намекали, что им, мол, все известно, смотрели с хитрецой… если б ты знал, через какие я муки и кошмары прошел! Не рассказать! Все насмехалось надо мной: дома, машины, деревья, каждый предмет… но потом стало еще хуже… когда я поехал в Германию, а оттуда в Швейцарию – лечиться, куда бы я ни поехал, все мне казалось ненастоящим. Мир повсюду был каким-то завороженным царством. Он стал механическим, а люди – автоматами. Я пытался вывернуться через философствование: если все кругом неживое, стоит ли так переживать из-за содеянного? Сверх того, кого я задушил? Одним словом – гниду. Но не помогало, не помогало… Не тот я человек, чтобы душить мерзавцев, чтоб человека гнидой звать. Не я это. Не нашел в себе этого умения вывернуться через презрение к человеку. Искал… Ни одно лекарство, ни один психолог, ни одна философия не помогли. Я никому не открылся. Никому. Жил как в тюрьме. Это невыносимо в себе носить. Пойми, в себе таиться – самое мучительное для человека. Пытка, которая иссушает душу. Может, если бы на лбу мне клеймо выжгли, так чтоб каждый встречный сразу понимал, кто я, может, тогда легче бы было. Я такую слабость в себе ощущаю, ты не поверишь, мне кажется, я сейчас развалюсь, как намокший картон…
