«А, здравствуйте, господин Крушевский, – говорил по-домашнему незнакомец, как если бы ждал Александра, он с большим трудом выбирался из хранилища. – Меня зовут Петр Четвергов».
«Я знаю, кто вы такой». – Александр проглотил ком, у него затряслись руки.
«Ну вот и познакомились. – Четвергов захлопнул за собой люк, распрямился и отряхнул колени. Украдкой поглядывая на Александра, он продолжал ворковать: – Фух, давненько я здесь не был. Хе-хе… Отвык от этой гимнастики. А вам как? Как находите сие сооружение, а? Аляповато, не правда ли?..»
И он снова притворно засмеялся. У него были плохие зубы. Александр не ответил, не улыбнулся, он рассматривал негодяя. Четвергов запыхался. Он выглядел очень плохо, как после тяжелой болезни: маленький, худой, измотанный, лицо серое, морщинистое, длинные сальные волосы, гадкая бороденка и тяжелые тени под быстрыми трусливыми глазами. Его руки тряслись, как у пьяницы. На нем был запачкавшийся в пыли черный пиджак, мятые коричневые брюки, грязные ботинки. Воротничок белой рубашки потемнел. Поэтому он носил старомодный платок, который сбился набок. Глядя на него, можно было подумать, что он вылез из подземного притона, в котором несколько лет интенсивно предавался разврату. Стараясь держаться непринужденно, словно в его появлении в Скворечне не было ничего неестественного, он взял со стола им оставленную шляпу, нервно отряхнул ее от капель и с карикатурным жестом надел, поправил влажные волосы, платок, сделал еще несколько быстрых мелких движений – и все время говорил, говорил… «А я вижу, вы тут навели недурной порядок. Н-да, н-да… Вы – молодец, Александр, нечего сказать, молодец… Вот и полочки починили… Помыли окна… Шторочки сняли… А я их специально вешал… Я ведь тут в Резистансе жил, мы тут газету выпускали… Вы – Александр, молодец… Арсений Поликарпович о вас много хорошего рассказывал, да и господин Каблуков, – тут он метнул в Крушевского прищуренный взгляд и заговорщицки подмигнул, – тоже вас рекомендовал».
Сашу возмутили эти слова, эта фальшивая развязная поза, он хотел воскликнуть: «что значит рекомендовал?! что вы тут воображаете!», – но едва справился с дыханием, его душила ярость.
«Вижу, перебрали мои книги… – продолжал Четвергов, прохаживаясь, – все так красиво расставили… Я тут решил кое-что забрать из своих вещей, – он кивнул в сторону раскрытого чемодана, который Александр только теперь заметил, – надеюсь, вы не будете против… Простите, дорогой друг, что я так странно заявился без предупреждения…»
Четвергов сделал шаг в его сторону, протягивая руку, но Крушевский шарахнулся от него, и Петр руку спрятал. Его напугал этот порывистый шаг, и дыхание, он услышал хриплое громкое дыхание Крушевского.
«А почему вы так дышите? Что с вами? – Присмотревшись к Александру, он хитро прищурился и сказал: – А, да я вижу, вы их нашли. – Крушевский ничего не ответил, он продолжал смотреть на него страшным взглядом и дышать. – Вижу, что нашли, вижу. Ну, что ж, тем проще будет объясняться, тем проще. – Четвергов ухмыльнулся, потер ладони, сделал оборот вокруг стола, с каждым шагом, с каждым движением он перевоплощался, с него слезала чешуя притворства, маленький, хлипкий, он раздувался от важности, в его голосе послышалась насмешливость, и даже напыщенность. Он стал похож на дельца и хозяина башни, он вел себя так, будто собирался продать ее Крушевскому или потребовать с него арендную плату за год проживания просто так, потому что ничего просто так не бывает, за все платить надо. – Ну-с, молодой человек, раскрывайте карты! Признавайтесь, что вы сделали с моими бумагами? А дайте-ка угадаю! Не говорите ничего… Я уверен, что вы их расшифровали и обомлели. Какая находка! Подумать только! Бумаги того самого Четвергова! Сенсация! Да? Ведь так было, признавайтесь? Вижу, вижу, именно так и подумали, небось лихорадка пробежала по телу. Такое волнение, знаю… А потом, когда своего папеньку там обнаружили…»
– Я его повалил на пол, схватил за горло и давил, давил, он хрипел, а я давил… – Крушевский задрожал, его лицо потемнело от прихлынувшей крови, глаза увеличились, на губах появилась слюна. Отвратительно корявые жесты. – Ты не представляешь, Альфред, какую силу я в себе ощутил. Он дергался, вырывался, а я давил и давил. Я овладел им! Он никуда от меня не мог деться! Я был такой сильный. Я – монстр. Это было убийство, Альфред. Это было подлинное убийство. Я – убийца.
Он на него не сразу набросился. Саша говорил очень сбивчиво, опять заикался, путался (казалось, в нем пробудилось несколько человек, которые спорили, перебивали друг друга); мне трудно склеить его рассказ; у него было несколько версий убийства (проговори мы дольше, уверен, эти версии множились бы и множились), но все они сходились в одном: в том, что он его убил, на этом Александр настаивал, это было невозможно отменить. Он внезапно менялся и менялся столь сильно, что казался мне другим человеком, незнакомым и… Я с ужасом думал: а не Четвергов ли это? Но ведь это невозможно! Я отгонял эти мысли и внимательно слушал, пытался обнаружить зазор, спасительную лазейку, через которую я мог бы вывести его из этой безумной метели, как в сказках спасают ребенка, но его руки свело судорогой на горле Четвергова, эти пальцы уже не разжать. Александр был в Скворечне, он проживал это вновь и вновь, набрасывался на свою жертву, валил Петра Четвергова и душил – то на столе, то на ящике с книгами, то на полу, Четвергов сопротивлялся, ему удавалось вырваться, они продолжали свою беседу, некоторое время они говорили, а затем убийство возобновлялось, Саша душил его платком, шарфом, запихивал в рот бумаги, затем они опять говорили, Четвергов что-нибудь рассказывал, он оказался разговорчивым, он вздумал покаяться, его распирало от слов, он не мог остановиться, Саша слушал, слушал, терпел и, точно шторм, с новой волной подминал его под себя, они проваливались через люк в хранилище, или скатывались вдвоем по металлической лестнице вниз, путались в вьюне, проворачивались, кувыркались бесконечно… Это был кошмар! И он жил в этом кошмаре! Серж, я старался его растормошить, чтобы он очнулся, но ничего не мог сделать. Поверишь ли? Я отвлекал его, задавал вопросы… спросил, что случилось с архивом.
– Я сжег его. Сразу после того, как получил от отца письмо.
– Ты получил от отца письмо?!
– Да. Мне передали его через посольство. Я получил приглашение на Гренель. Там мне передали письмо. Я уже знал, что мой отец был замешан, поэтому никому ничего не сказал, я скрывал это от всех, я таил это в самой черной комнате моей души, которую даже от себя старался держать закрытой. Прочитав письмо, тут же его уничтожил. А мне в лицо смеялись. Что ж вы так, говорят, с письмом отца поступаете? Они несомненно были в курсе, кем он был. Они меня сразу взяли на крючок. Думали, что теперь я целиком принадлежу им. Не хотите ехать, не надо. Оставайтесь. Но вы – наш.
– Так и сказали?
– Не так прямо. Им не надо было что-то говорить. Все было и так ясно. Раз отец у них, я буду им служить. Но я не служил! А все подумали бы…
– Я бы не подумал.
– Ты нет, не подумал бы. Но ты – не все. Они приходили ко мне. Всегда следили за мной. Всю жизнь намекали: знаем, что вы сделали… знаем… Куда бы ни поехал, житья не было, и жизнь моя после убийства будто остановилась. Одно и то же, изо дня в день, одна и та же мысль: сгубил душу – зачем жить? Куда ехать? Я бежал. Но всюду натыкался на кого-нибудь. Они подсовывали под дверь послания. Отец писал, что у него все хорошо. Живет в Москве. Преподает в университете. Я переезжал, а он меня находил как-то, передавал мне сообщения через своих соглядатаев: получаю пенсион как узник нацистского концлагеря, в магазинах колбаса появилась, взял для нас сразу по талонам… Ну и прочая брехня. Я не верил ни единому слову. Ложь, все это ложь. Даже если и правда, все это… пенсия, карьера, квартира… Это ничего не значило! Или значило только одно: отец стал другим. Что там думать! Самое худшее было сделано. Он был подлец, а я – сгубил душу, свою душу, пойми, Четвергов своей смертью меня за собой утянул. С какой стороны ни посмотри, все пустое. На первом месте стояло убийство и цифры, горло Четвергова, как оно хрустело у меня в руках… Снимаю трубку, а в трубке хруст, стук его ног, они, как палки, там стукали, дергались, и английские фунты, фунты, фунты… отцу он выплачивал фунты… аккуратно все было записано… сколько… каждый раз… Цифры! Понимаешь? Все точно и достоверно. Цифры сильней всего. Если б их не было, может, я бы даже убийство забыл, может, смог бы убедить себя в том, что это было не со мной… приснилось… со мной случается… кошмары, видения, голоса… с каждым годом все больше… очень многое путаю, говорю одно, потом другое… меня поправляют, говорят, что того и этого не было, придумал… смог бы и эти ноги забыть… горло, синее лицо… мало ли я покойников видел?.. поехал бы к отцу, да, и поехал бы… но были фунты, аккуратно записанные и ровно подчеркнутые суммы… можно ли забыть цифры? Нет! Они ни за что не уйдут из головы, на них все держится, так и стоит перед глазами, как виселица! Цифры – это неизбежное. Это был уже не мой отец. Он и фунты – несовместимо! Немыслимо… Он же… он и прикасаться к ним избегал, с брезгливостью расплачивался, не любил считать, не умел… беречь и экономить… Говорил: унизительно… Презирал европейцев за это, считал, что он выше, с этого презрения, наверное, и началось… Вместе с тем… Я понимаю, что он пошел на это ради меня, сам он не нуждался в улучшении своего положения. Он настолько не устроенный в быту человек, впрочем, как и я сам, что для него наверняка эта подпольная служба стала решением многих сложностей. Вот о чем я говорю. Он не задумывался над тем, что делает. Чтоб было полегче жить – мне, ему, нам, он служил ради поблажки. Я уверен. Знаю его склад… Он махнул рукой, сделал, получил деньги и был доволен: оплатил мою учебу, купил мне ботинки, например, сводил меня в театр… Маленькие радости, которые были куплены на кровавые деньги. Вот так все вернулось и обернулось кровью на моих руках. Это больше, чем фунты! Это черт знает что! Деньги – черт знает что это такое! Страшно подумать, если бы я ничего не узнал, я бы поехал к нему в СССР. Не к нему, а к потерянному человеку. Это был не мой отец. Я все равно жил в долг. Я столько раз думал: как было бы замечательно, если бы я ничего не узнал! Не пошел бы я жить к Боголеповым, а остался бы в Сент-Уане, с Глебовым, мыл бы вагоны, разгребал руины, с головной болью, в холодной вонючей ночлежке обитал бы с другими такими же, но не знал бы! И все было бы не так ужасно, как теперь. Но я струсил, сбежал от трудностей, предал Егора, ушел из Сент-Уана, мне захотелось пожить одному… Вот тебе расплата! – И он снова вернулся к убийству, снова сжимал горло, смотрел в глаза жертве, я одернул его:
