– Александр, как вы думаете, а почему он вам все это говорил? – спросил я. Крушевский не смог ответить. – Он разве не знал, что вы у Игумнова в редакции работаете?
– Не знал. Я писал под псевдонимом. Самое интересное случилось потом. Мы долго гуляли, долго прощались, никак он не хотел меня оставить. Я ему пожелал счастливого пути и сказал «Бог с вами», но он ждал большего и даже обнял меня. Когда я вернулся к себе, дома был беспорядок. В каждой комнате был обыск. Все перевернуто. С первого этажа до самого верхнего. Порылись везде. Даже доски от пола и стен отодрали.
– Обыск? – удивились мы. – Вы уверены, что это был обыск, а не воровство?
– Не знаю, не знаю… Ценное не взяли… Никакого воровства не заметил… Деньги, провизия, инструмент, табак – табак не взяли! А табака у меня сейчас много – на месте. Кто-то что-то искал. Я спросил старика, не видел ли он чего-нибудь. Тот сказал, что не видел. Он был в мрачном настроении. Жена его в больнице. Николай собирает чемодан. Младшая дочь выходит замуж за француза и дома не показывается, с ней все ясно, ее старик зовет предательницей. Старшая в загуле, возвращается пьяная, гуляет с советскими. Он ее материт. Племянников пришлось в орфелинат сдать. Постыдный поступок, Арсений Поликарпыч и от этого тоже страдает. Сидит и курит. А может, он сам и искал… Я его спросил об этом. Он страшно удивился. Пошел со мной, посмотрел и почесал затылок. Вот и все. Удивился, но без интереса. Он сильно расстроен. Ему не до меня. Он хочет поскорее уехать и на жену свою злится, на всех. Ему мнится, будто все ему препятствуют умышленно, будто жена заболела не естественно, а намеренно.
– Ехал бы один, – сказал Шершнев.
– Нет, один не поедет, – сказал я. – Ему главой семейства надо быть. Без семьи он ничто.
– Да, – подтвердил мои слова Крушевский, – только вы упускаете кое-что важное: обыск у меня случился, пока Каблуков меня за нос водил с моста на мост.
Я предложил Александру остаться у меня, хотя бы на пару дней, но он отказался, сказал, что будет порядок наводить. Робко попросил пару чемоданов. Я дал. Он сказал, что соберет вещи и перенесет временно ко мне. Сколько угодно! Живите тут! Он ушел. Тем же вечером, почти ночью, в сильный дождь, он приехал на такси. Стучит в дверь. Ему открыли. Он весь трясется. Пришел ко мне, гремя и спотыкаясь на лестнице, плюхнулся в кресло, руками голову обхватил, сам на себя не похож, твердит:
– Я его убил… Я его убил… Я не хотел… Поверьте, не хотел… Это вышло случайно…
Он разбудил весь дом. Мальчики выскочили на лестницу в пижамах, Шиманские испуганно смотрели на нас. Я всех разогнал по комнатам, мы заперлись в гостиной. Совершенно лохматый Серж, в безрукавке, теннисных шортах и длинных белых носках был похож на шотландца, он с удовольствием налил всем виски и сказал:
– Вот, выпейте покрепче. А теперь говорите: что случилось?
Это подействовало. Крушевский сказал, что ночью к нему в Скворечню влез незнакомец. Они сцепились, покатились по лестнице, незнакомец сломал себе шею. Ничего больше он сказать не смог.
– Так, все ясно, – сказал я, нашел ему сухую одежду. – И ты, Серж, живо переодевайся! Нужна машина.
– Зачем?
– Как зачем? Надо отвезти тело незнакомца подальше. Шевелись!
Он забегал. Крушевский тоже отвлекся переодеванием и перестал трястись – не хватало, чтоб у него началось.
– Где ты возьмешь машину?
– Ты поговоришь с Николаем. Уговори его дать нам фургонет. Некогда сидеть. Надо ехать. Скоро светает.
Со мной не спорили; казалось, прими я самое безрассудное решение, и тогда со мной согласились бы. Мы нашли такси и поехали к Боголеповым. Было очень темно; дождь лил стеной. Я попросил таксиста остановиться на площади Вольтера, щедро с ним расплатился. Подкрались к дому. Крушевский не решался подходить, поэтому завел не туда. Я его попросил собраться. Серж его взял за плечи и приказал быть мужчиной. (Мы говорили шепотом: как только дождь перестал, мы перешли на шепот.) Александр дышал ненормально, громко и прерывисто, со стоном, и все время что-то пытался сказать, но сильно заикался, слов не было слышно, будто ему не хватало воздуха, его трясло от холода. Он был на грани припадка. Серж дал ему хлебнуть виски из своей фляжки. Кажется, он пришел в себя немного. Подкрались со стороны пристани. Подходя к Скворечне, я впервые заметил, что она слегка наклонена. Юркнули между кустами, дождь зашелестел с новой силой. Река тоже шумела, но это был шум пустой. Над берегом и кустами висела дымка, как легкая серебристая вуаль. Прикрываясь грохотом поезда, как большой тенью, мы проскочили незаметно в Скворечню. (Я несколько раз глянул на усадьбу – она спала.) Только внутри я понял, что мы насквозь мокрые; и – как все неладно-то: все было вверх дном, в прихожей по полу валялись ботинки, сапоги, щетки, банки, инструменты; на кухне горела свеча, доски отодраны, тряпье, бумаги, веревки… Мои чемоданы на все это смотрели с возмущением. Хорошо, сказал я тихо, надо пойти глянуть на тело. Александр сказал: нет, сел на пол, у самой печки, тут у него началось. У Сержа скулы свело, он отвернулся. Я держал голову, она стукалась о заслонку, ручка бряцала, очень звонко, на всю глушь. Затих. Я ощупал его затылок – кажется, разбил в кровь, нет, это была не кровь – от дождя влажные волосы… положил голову на рукавицы, которые валялись тут же, мы с Сержем подождали минут пять, передавая флягу… Саша успокоился, взгляд его – все еще печальный – прояснился. Дали попить воды. Светлело, но не становилось светлей, будто мрак задерживался в предметах и в нас самих. Марево, как старое ветхое кружево, рвалось и разбредалось. Надо смотреть, сказал я. Сейчас посветлеет, надо торопиться. Александр сказал, что идти не может, еще слаб, дайте минут пять. Я сказал ему лежать. Схожу один. Где он? Александр сказал, что он лежит в помещении, где есть боковая дверь. Вышел один. Поискал боковую дверь. Это было непонятно. Разок привиделась коза – но ее же… Нет, рубашка упала с веревки и болталась на кустах. Вот пристройка, какой-то сарай сбоку. Тьфу ты, лужа какая! Там, что ли? Ботинки хлюпали. Вернулся уточнить: там ли тело, в сарае? Он меня не понял. Я повторил: сарай?! Меня начало колотить изнутри. Он смотрит – взгляд стеклянный, как у оглушенного. Серж нерешительно: пойдем, что ли, посмотрим. Подожди. Несколько раз спросил: там ли тело? Я хотел посмотреть один (мне подумалось, что смогу что-то узнать, если побуду с покойником хотя бы минуты две наедине). Александр кивнул, сказал, что спрятал его в сарайчике, в котором должен был быть погреб, но погреб так и не сделали. Я попробую с вами, он встал и пошел с нами. Его шатало. Там ничего, кроме метлы и ведерка, не было. Именно туда он его и оттащил. Никакой крови. Труп лежал под американским пальто Крушевского. У него торчал язык, как у повешенного. На шее были следы рук. Я не обнаружил ни ссадин, ни синяков. Если бы я был один, может быть, я бы что-нибудь понял. Однако то, что он не упал с лестницы, было и так очевидно. Ничего не сказал. Серж наклонился и глянул через мое плечо, я почувствовал, как он отпрянул и прошипел:
– Тьфу, Иуда!
