Он замешкался. Совсем по-мальчишески почесал затылок. Пожал плечами.
– Ну, наверное, можно.
– И я думаю, что можно. Советский паспорт – это, конечно, никуда не годится, все привилегии теряются, но пока не уедешь, остаешься во Франции. Так хотя бы как-то жить можно. И можно ходатайствовать о том, чтоб получить обратно французское гражданство. Разве нет? Возня, конечно, но все еще можно повернуть вспять, пока не вошли в эту реку. Понимаете? Я видел, как ваш папенька порвал французский паспорт. Думаю, он был не вполне в себе. Думаю, играл на публику. Простите за откровенность. Он думал так: все тем и ограничится. Но вы же не хотите ехать! Николай, вы можете… Вы должны его переубедить.
– Нет, – он хлопнул ладонью по подлокотнику кресла, – не могу и не стану. Я… – Он встал, начал собираться. – Пора, мы сегодня в Нормандию…
– Это с Тредубовым?
– Да, надо за Шершневым заехать…
– И Серж с вами?
– Да, дела. Дорога. Меня ждут. Я ничего дома не скажу и вас прошу о нашем разговоре никому ни слова.
Он встал и пошел вниз, так и не притронувшись к кофе, что мне не понравилось (плохой знак – то ли недоверие ко мне, то ли Николай уже отсутствовал). Спускаясь за ним по лестнице, я обещал, что никому ничего не скажу. В дверях он постоял и негромко попросил меня что-нибудь предпринять.
Что предпринять? Что же тут предпринять?
И тут меня озарило…
– Хорошо, – сказал я шепотом. – Разрядите ружье.
– Какое ружье? – спросил он (тоже шепотом).
– Ружье вашего отца разрядите и спрячьте патроны.
– Зачем?
– Я приду говорить.
– Хорошо. – Он кивнул, сильно посерьезнев. – Угу. Я прослежу. Когда?
– Сегодня же.
– Ох, тогда мы должны заехать к нам. Детур, значит.
– Хотите, перенесем?
– Нет! Дайте мне час. И о нашем разговоре…
– Ни слова. Не беспокойтесь, Николай.
Мы пожали руки крепче обычного и посмотрели друг другу в глаза с открытостью. Я даже захотел его обнять, но он поспешил уйти. Я набросил пиджак, надел туфли и побежал в парк к моей дочке. Мало того что Лида взяла с меня эту ужасную клятву, тем самым отнимая у меня моего ребенка, так она еще и увезти ее хочет. В СССР! Меня поразила готовность (почти библейская) Николая следовать за отцом. Ехать не хочет, но ни слова против не скажет. А разве не последовали мы за отцом во Францию? Я был еще юн и целиком ему доверял, не знаю, спорила ли мать. Думаю, нет. И если б отцу взбрело ехать в Германию, мы послушно поехали бы в Германию. Патриархат есть патриархат. Как-то Теодор в шутку мне сказал: «А вот переехали бы вы в Германию, и тогда, может быть, мы стреляли бы друг в друга?» Уверен, что на войне он ни разу не выстрелил. Возможно, во мне нет осуждения именно потому, что я понимаю механику случая, и насколько она важна в жизни человека, далеко не все в наших руках, есть где-то Парки, и они прядут нити. Никто не скажет наверняка, что с нами случилось бы, если бы отец предпочел Германию Франции. Может, я стал бы нацистом, как мои кузены. Говорят, судить надо уметь, без суда жить нельзя. Не согласен! Не судил, не хочу, не буду!
Договорившись с пани Шиманской, что они с Яреком отвезут Маришку в пансионат за город, где на каникулах обычно отдыхали мальчики, таким образом, имея ход в запасе, я направил мое воображаемое войско в Аньер. Предупредительная вылазка конем. Легкий аллюр перед калиткой. Подразним Минотавра! Я шел и улыбался. Нервная дрожь унялась, как только я начал действовать. День был теплый, ветреный, ароматный. Двадцать седьмое мая, 1947. Трамвай подпрыгивал, искрился, стрелял солнечными зайчиками, загребал раскрытыми окошками жирную сирень, кондуктор чмокал недовольно губами, на остановках метелочкой выгребал листья, цветы. Арсений сидел в беседке, пил чай. Меня завидев, он нахмурился, поднялся и, некрасиво налегая на костыль, выгибаясь, как птица, волочащая сломанное крыло, направился мне навстречу. Дальше забора я не пошел. Кусты ощетинились.
– Что надо? – сурово зарычал старик.
– Добрый день, во-первых…
– Говори, что надо!
– Вы можете ехать куда хотите, но Маришку я не отпущу. Достаточно я терпел ваши издевательства. Я вел себя с вами как цивилизованный человек. Я пришел вам сказать, что своим самодурством вы, о том не подозревая, исчерпали мою чашу терпения. Маришка остается со мной. Больше вы ее не увидите!
– Знаешь, а ты у меня первый в списке. Номер один. Так что, приводи девочку, а то хуже будет.
– Можете вызывать полицейских.
– Нет, я не в полицию пойду, а кое-куда в другое место. Есть на вас, сволочей, управа.
– Давайте, давайте! Идите в свою управу! Знайте: я ни вас не боюсь, ни ваших волкодавов железнозубых.
Тут из дома выскочила с ружьем Лидия; она что-то кричала, но ее гримасы, порывистые движения (какие бывают у психически нездоровых людей) – меня оглушили, и я не понимал, что она вскрикивала, это было больше похоже на лай, визг, но не на язык. Подбежала к забору. Собачку взводит…
– Убери ты, дура! – Арсений Поликарпович одним грубым жестом отобрал у нее ружье. – Иди в дом!
Она решительно подошла к самому краю забора, вытянулась вперед и плюнула в меня (я отступил, но брызги почувствовал). Захохотала. Глубокий, утробный, жуткий смех. Больной человек, подумал я. Все это мелочи. Главное – не дать им девочку увезти. А это-то – пустяки!
– Завтра, – сказал старик, показывая мне ружье, – приводи девочку завтра, а лучше – сегодня вечером.
Я ничего не сказал; разговаривать тут нет смысла. Поехал домой, по пути я перебирал впечатления от этой стычки. Они повели себя не так, как я представлял. Я думал, что старик меня поколотит или хотя бы толкнет, и надеялся, что Лидия его оттаскивать от меня будет. Что-то такое я воображал, пока ехал к ним. Я боялся насилия. И насилия ожидал. Получилось совсем не так. Он даже не вышел за калитку! Стоял и покачивался. Сильно сдал за последние шесть лет; а Лидия – подурнела, ох, подурнела, стала настоящей матерой бабой, плоть и животность в ней взяли верх над той девушкой, которую я знал.
Дома открыл бутылку вина, беспокойно ходил, вспоминал каждое слово, каждый жест, дуло, плевок… А ведь я веду в этой партии! Так я считал: каждый ход за мной! Вновь и вновь перебирая фразы, взгляды, жесты, я вживался поочередно в каждого участника, пытаясь увидеть случившееся чужими глазами; представлял, как мы со стариком стоим у забора, как нас увидела из окна Лидия, как она взбесилась, схватила ружье, побежала к нам, выкрикивая грязные слова; вот Арсений Поликарпович увидел ее с ружьем, вот он стоит и видит, как его дочь направляет дуло на отца его внучки – и что он думает? Я ведь и бровью не повел! (Не от геройства – я же знал, что Николай его разрядил, а времени у нее на то, чтобы зарядить, не было.) Старик увидел, что она готова убить меня, а я стою и с равнодушием смотрю на нее, – что он подумал в те мгновения? Почему не дал ей попытаться спустить курок? Наверное, побоялся полиции… Ага! Голова-то соображает! Не был он безрассудным. Даже половины того июльского куража (когда он свой паспорт на людях рвал), теперь в нем не было точно! Ненависть ко мне, видел я, поубавилась… не тот старик, что когда-то бил меня… не кипит он больше, не кипит… Или я для него не тот? Пустое место. Нечего на него тратиться… – так, наверно, подумал. Да! Тут меня осенило: он одной ногой уже отбыл! Он уже почти в России! Я понял, что бояться мне нечего – никаких последствий не будет: во-первых, плевать ему на меня, во-вторых, я всегда смогу обратиться в полицию. Полиция! Суд! La bureaucratie française legendaire!
[162] О-го-го! Все это затянется… Как я буду доказывать, что она – моя дочь, это дело пятое. Инцидент – вот что важно. Свидетелей я найду – Крушевский. Ружье! Ружье… Eccelente!
[163] От восторга я поцеловал шепотку пальцев. Ох, старый смотритель собачьего кладбища славился своей пантомимой с ружьем… не раз видели, как он направлял дуло на проходимцев… Ружье-то мне на руку. Да тут целая тяжба! Пока суд да дело, – а суды во Франции медленные, очень медленные, – мы что-нибудь придумаем… придумаем… не дадим девочку увезти… нет, не дадим, старый черт, тебе девочку! Лидия – истеричка, в госпитале Святой Анны держали… Еще один плюс. Нам плюс, вам – минус. Тра-ла-ла! Я ходил, пританцевывая, пил вино бокал за бокалом и посмеивался. Как я их!
