– Волков бояться – в лес не ходить, мсье Пересад. Или мне надо было выгнать его из ресторана? Вы что подумали, мы за одним столиком сидели? Нет, конечно! Они меня и за русского-то не принимают…
– Это потому что вы так одеваетесь странно, как в пьесе…
– Верно. Таковы мои правила. А вы лучше выпили б чего-нибудь и почитали. У меня такая обширная библиотека, а вы до сих пор мне комплимента не сделали, а я, между прочим, всю жизнь ее собираю.
Пересад растерянно посмотрел на меня.
– Что? Какая библиотека?
– Ничего, Дима, – сказал Егор.
Через два дня Пересад меня спросил:
– И как вы думаете, долго нам тут ждать?
– Откуда мне знать? Никому не известно, что вы здесь.
– Как?! Я думал, ваши друзья уже готовят для нас документы…
– Нет. Никто ничего не готовит.
– Но как же так?
– А куда вы торопитесь? Живите себе! Пейте, ешьте, читайте книги, слушайте музыку! Учите французский, наконец. Вы же говорили, что хотели его выучить. Вот и учите. Мои мальчики прожили так два года во время оккупации. А Этьен Болтански все три – в одной комнате, и порой ему не с кем было обмолвиться словечком. А вы… дня не прошло, как хвост поджали.
– Два года, три года… Мсье Альфред, я надеюсь, вы шутите.
– Да шутит он, шутит, – сказал Глебов. – Сделают нам бумаги, отправят куда-нибудь, в Бразилию, Аргентину… А что, может, и правда – музыку, винца?
Пересад отказался, решил осмотреть библиотеку, но был рассеян, брал книги, листал и ставил на место; накручивая волосы на палец, пустым взглядом полировал театральную афишу, негромко вздохнув, сказал: «Они меня в лицо знают».
– Кто? – спросил я, он встрепенулся, прочистил горло и сказал некстати:
– Я устал жить в будущем.
– Что значит в будущем? А сейчас вы разве не живете?
– А разве живу? Я только и мечтаю, как буду жить…
– А что вам мешает сейчас жить? Неужели вам так плохо у меня?
– Нет, не плохо, но и жизнью это не назвать. Как в тюрьме.
– Ну, знаете ли…
Так мы прожили два с половиной месяца. Игумнов был у нас частым гостем; он выводил Егора в люди еще три раза; это нас беспокоило; собираясь на последнюю встречу, Егор покачал головой и шепнул мне: «Повадился кувшин…», я тогда же попросил Игумнова больше не испытывать судьбу, и он оставил нас в покое. Наступил 1947 год, январь выдался холодным, под прикрытием снегопада, нарядившись, как наполеоновские солдаты, мы выходили в парк, катались по льду, Ярек, Рута и дети были с нами, мы все бросались снежками, кругом был смех, визг и скрип полозьев, весь Париж был праздничный, царило веселье, вызванное снегом и крепким морозцем – никогда такого не было, настоящая русская зима! Французы разом поглупели, даже весьма важные господа валялись в сугробах и хохотали. В такой атмосфере всеобщего торжества Дмитрий забыл о своих страхах, радостно катал снеговика, а вот Егору разок взгрустнулось, я видел, как он тосковал, старался не показать, но я приметил.
У нас пропало электричество, сидели при свечах. По вечерам я выходил курить за ворота, притоптывал, трогал замерзшие ворсистые электропроводные шнуры, покрытые сосульками. Все придется менять, говорил Глебов, обещал помочь, но не успел – в марте пришли документы и инструкции, я сам лично купил Егору билет до Марселя, где его должны были встретить; мы приодели его в мой светло-серый плащ, было все еще довольно холодно, дали шарф и перчатки – в нем было бы трудно заподозрить беглого советского Ди-Пи. Я предлагал усы наклеить и парик, Егор отмахнулся, но согласился на большую фетровую шляпу.
Я проводил его до Gare de Lyon, посадил на поезд, и больше его никто никогда не видел: он просто не прибыл в Марсель, поезд пришел, но его в нем не было. Все засуетились, забегали, я много звонил и слал пневматички, никто ничего не знал… В те же дни из Марна выловили тело человека. Мы полагали, что это он, ходили в полицию на опознание: не он. (Один беглец утверждал, что видел Егора в Chapoly
[159], но я не верил ему: слишком фантастические истории этот тип о себе распускал.)
Все были сильно подавлены. Крушевский несколько дней не показывался на работе, болел. Пересад паниковал, и его срочно отправили в Англию. Он живет в США. Из газет узнаю, что он бывает в Париже, читает лекции, подписывает книги, бережно, как иллюзионист, вынимающий из магической коробки попугая, он раскладывает перед слушателями свою многостворчатую легенду и прячет ее обратно, таинственно умолкая. Мои воспоминания о Дмитрии Пересаде не имеют никакой связи с той негромкой, но стойкой славой, что образовалась вокруг его имени (лучше бы он его сменил!), поэтому можно смело сказать, что от того человека, который жил у меня, ничего не осталось. В то время как от Егора у меня сохранились его немецкие сапоги с обрезанным голенищем. Я их не выбрасываю, и никто к ним не смеет притрагиваться. Еще остался нож. Мы с ним поменялись: я в дорогу дал ему тот, что мне в детстве папа подарил, а он мне свой, с которым он пол-Европы прошел.
* * *
Мне часто снится один и тот же сон: будто в моей комнате, пробив стену, появилась труба, из которой вылетают пневматички, я их собираю и сортирую, раскладываю прямо у меня на полках. Капсулы летят одна за другой, вскоре на полках, столах и софе места не остается; не успеваю читать и сортировать послания, имена и адреса странные, некоторые написаны на незнакомых языках, всюду, куда ни посмотрю, лежат письма, прижатые то камнем, то бюстом, пресс-папье не хватает; во сне я почему-то должен расправить свернутый лист и прогладить его утюгом. На полу стоят тяжелые массивные утюги самого разного калибра и формы, некоторые похожи на копыто, один на гирю, три ядра средней формы – их я прокатываю по листу несколько раз (в более поздних реконструкциях этого сна вместо утюгов появляется le mangle
[160], – сквозь валики этого чудовища я пропускаю письма, верчу ручку, ржавые шестерни скрипят, письма слипаются и превращаются в цветные обои). Бывает, снится, как я наклоняюсь за капсулой, а она исчезла, вот только что с громким стуком упала, и – нету! Ищу, ползаю по полу и незаметно – в силу какого-то абсурдного трюка – перемещаюсь на палубу огромного парома, поднимаю глаза, вокруг меня платья, ноги, трости, зонты, дамы и господа смотрят на меня, смеются, я спрашиваю, куда мы плывем, меня отправляют в каюту, уговаривают отдохнуть, принять лекарство, лечь и поспать, вам, мсье, надо выспаться, идите к себе и постарайтесь уснуть! Некоторые капсулы разрываются, переставляя все в моей комнате; или прилетают стеклянные и разбиваются, не оставляя после себя ничего, даже осколков (одна такая, с крохотным эмбрионом, уцелела). Похожий пневматический сон уводит меня в подвал, который связан с коридорами почты. Я хожу по этим коридорам, отпирая тюремные двери, из камер выходят мои двойники, даже не двойники, а я сам из других временных промежутков; отперев дверь, я осматриваю себя, точно гляжусь в зеркало, вспоминаю, когда это я так выглядел, по какой оказии надевал костюм, розочку или бабочку, выдаю из кармана список лиц, с которыми мне надлежит встретиться, бумаги с репликами и ключевыми фразами, что необходимо сказать этим лицам, даю кое-какие советы; иду к следующей двери – процедура повторяется; иногда над головой раскрывается люк, мне кричат отборные русские ругательства, я слушаю и иду дальше. В одном из тех коридоров мне попался барон Деломбре, я застиг его за странным занятием: он укладывал в большие стеклянные капсулы тела людей; не задавая вопросов, я помог ему с телом молодой женщины, которая умерла от испанки в Les Halles, мы аккуратно уложили ее в капсулу и накрыли тяжелой стеклянной крышкой, – ни дать, ни взять кукла в подарочной коробке! – барон дернул какой-то рычаг, и капсула улетела в трубу. Я не успел спросить его, что это все значит, потому что мне приснился другой сон. Мои строчки похожи на те коридоры, я могу по ним долго ходить, всегда куда-то выйдешь, иногда я оказываюсь в кресле кинотеатра, на экране всегда вижу какую-нибудь странную сцену. Вот, например: Николай Боголепов разговаривает с Егором Глебовым, который находится в клетке, вся сцена снята в конюшне, какие были в герцогских владениях, в моем сне это происходит в конюшне при замке Beauregard, Глебов арестован и просит о чем-то Николая, на экране показывают ключ, большой и блестящий, он свисает на цепочке с крючка над столом, за которым, уронив голову на руки, спит красноармеец, Николай отрицательно мотает головой, красноречиво отказываясь помогать, его шикарные есенинские кудри разлетаются, голубые глаза опущены вниз, он боится, ему стыдно, его большой красивый рот приоткрыт, виден ровный ряд крупных зубов, во сне он сильно хорош, много лучше, чем в жизни, Егор в отчаянии дергает решетку, молит, расстегивает рубашку и крест показывает, глаза навыкат, из его обрамленного щетиной рта летят слюни, появляются титры в виньетке: «Я тебя умоляю! Спаси меня! Христа ради! Христом Богом молю!»; Николай крадет ключ и отпирает Глебова, тот пытается убедить Николая бежать вместе с ним, хватает за руку, тянет, что-то шепчет, сжимает кулаки, но Николай отказывается, Егор обнимает его на прощанье и убегает. Смешной и горький сон. Режиссер моего подсознания, должно быть, из жалости ко мне снимает утешительные сцены, спасая Егора, не в первый раз: снилось, как мы играли с ним в шахматы, вместе шли встречать Крушевского, который возвращался из Германии; в одном из последних и самых загадочных снов я встретил Егора на Gard du Nord, он был с небольшим чемоданом, в длинном сером плаще, широкополой шляпе, в очень модных брюках клеш с хорошо отутюженными стрелочками и лакированных ботинках былых времен, он выглядел, как популярный эстрадный музыкант, я с трудом узнал его, подошел, он меня тоже узнал, подал знак, чтобы я себя вел спокойно, – «конспирация, Альфред, строгая конспирация», – я изображаю, что не знаю его, жду, объявили отбытие поезда, он ехал в город с неразборчивым названием, в его звучании было что-то тирольское (тут что-то щелкнуло у меня в уме: «Он же собирался в Марсель», – и другая мысль мелькнула словно внахлест: «Зачем он выбросил парик?»); Глебов пошел на свою платформу, я за ним, перед самым отбытием мы все-таки обменялись рукопожатием, я проснулся с онемевшей рукой. (Мои строки, как трубы, по которым летят послания, крадутся сновидения, уносятся покойники, текут воспоминания, как кровь по венам.)
