Но я его нанял. У Семтекса наметанный глаз. Когда он берется за камеру, им не надо руководить. Да и невозможно руководить, если честно. Семтекс совершенно неуправляем, но когда он снимает уличные беспорядки или любое внеплановое происшествие, впечатление такое, что это снято одновременно с четырех камер. Есть и другие отличные операторы, которые могут сравниться с Семтексом, но им надо все объяснять, надо разжевывать все заранее; им приходится попотеть, они будут возиться весь день. Вывернутся наизнанку, а потом им потребуется долгий отпуск, чтобы восстановить силы.
То, что Семтекс снял в Ираке, – лучшие документальные кадры из всех, что я видел. Кажется, будто пули летят прямо в камеру, грохот стрельбы такой громкий, что не слышно, как я тихонько икаю, стоя у него за плечом. То ли икаю, то ли давлюсь. В общем, издаю звуки, которые издает человек, когда думает, что пришла его смерть. Семтекс снимает такое играючи. И у него есть моральные убеждения, что вообще-то работникам телевидения не свойственно.
Когда мы освещали массовые протесты в Сиэтле, Семтекс положил камеру на асфальт. Положил бережно и аккуратно, как сделал бы каждый истинный оператор. Он положил камеру, чтобы ударить полицейского, который избивал женщину, лежавшую на земле, и даже успел врезать ему пару раз, пока не подоспели другие полицейские и не побили его самого. На следующий день я его не узнал. Если вы видели человека, избитого в мясо, то должны знать, что он выглядит совершенно ненастоящим.
Он выглядит так, словно его обработали в графике со спецэффектами. Если бы я не знал, что передо мной Семтекс, то в этой багровой тыкве его не признал. Иногда я задумываюсь, что, возможно, именно побои в Сиэтле и повлияли на его психику, и без того не особо устойчивую. Семтекс – лучший телеоператор из всех, но, к несчастью, уже не осталось почти никого, кто способен оценить его талант. Или готов с ним работать.
Так почему же я его нанял? Если ты привлекаешь к работе опасного психа, стоит ли удивляться, что он ведет себя как опасный псих? Мистер Ги Брис. Позвольте представить вам мистера Ги Бриса, как сказал бы Херби. Несколько лет я был уверен, что это какой-то замысловатый рифмованный сленг – или, может, и вправду существовал некий мистер Брис, высокомерный, заносчивый долбоклюй, – пока не наткнулся на слово «гибрис» в словаре. Это все от гордыни. Я думал, что справлюсь лучше других режиссеров. Что с моим-то опытом и умом смогу укротить неукротимого Семтекса. Смогу им управлять.
* * *
Лондон – серый город и становится еще серее, когда возвращаешься из большинства других стран. Будь у нас солнечно, это был бы лучший город на свете, но тут почти не бывает солнца. Столько туч, сколько в Лондоне, я не видел больше нигде. Здешнее небо как тяжелая серая крышка, придавившая мир.
Возвращаюсь домой в час ночи. Вот он, мой дом. Небольшая поправка: дом не то чтобы мой. Я им не владею, просто я здесь живу. Стою перед дверью и размышляю, что там, за дверью – два человеческих существа, которым не все равно, приду ли я домой. Многие возвращаются в дом, где их никто не ждет. А меня все-таки ждут. Это не так уж и много на самом деле. Но, может быть, это единственное, на что может надеяться человек. Что где-то есть дверь, за которой его кто-то ждет. Необязательно с энтузиазмом. Эллен спит чутко и воспримет мое возвращение в столь поздний час как намеренное оскорбление.
А Херби мертв. Уже пять лет как мертв.
Я всегда восхищался Херби и смотрел на него снизу вверх. Ведь именно Херби устроил меня на мою первую работу. Но особенно мне запомнилось, как я смотрел на него снизу вверх у казино «Ритц». Я смотрел на него снизу вверх, потому что стоял на четвереньках на тротуаре. Это был примечательный вечер. Вечер после двух суток беспробудного пьянства, в результате чего мне пришлось выползать из казино на карачках.
Херби уселся за стол с рулеткой и поставил последние деньги на зеро. Двести фунтов.
– Оба-на, – сказал он, когда выпало зеро. – Может быть, это последний мой приступ везения.
Следующие двое суток мы провели в казино, забыв о времени и о мире. Пропивали наш выигрыш, изобретали новые коктейли и заводили знакомства: с американским баскетболистом-авантюристом, с уругвайским дизайнером солнечных часов, с самым успешным в Британии вооруженным грабителем, с бывшим коллегой Владимира Путина, который рассказывал, что Путин на самом деле тупой, и у него плохо пахнет изо рта, и он, по сути, марионетка в руках крупных сырьевых корпораций.
Там, на тротуаре у «Ритца», я смотрел на Херби снизу вверх, потому что он начинал на Флит-стрит и поэтому был почти трезв и умудрялся не только стоять на ногах, но и вполне убедительно ими передвигать.
– Наша задача: трансформировать время в историю, – возвестил он.
Понятия не имею, почему он так сказал.
Уже брезжил рассвет, и Херби выглядел героически и весомо, когда произнес эту фразу. Хотя в тот момент меня больше всего занимали отменные качества мостовой рядом с «Ритцем» – она была на удивление уютной и мягкой, – я ответил, памятуя о задуманной мною документалке о Жиле де Рэ:
– Нет, наша задача: вытащить из истории время.
После чего выполз на дорогу, чтобы поймать такси и поехать домой.
Эти мгновения у «Ритца» я вспоминал на похоронах Херби. Похороны предназначены для того, чтобы нами манипулировать. Гимны, музыка, проникновенные слова. Профессионалы, знающие свое дело, изливают на нас печаль вкупе со скорбными размышлениями о бренности бытия – на случай, если кому-то из нас недостаточно плохо и так.
Когда звучали надгробные речи, когда в динамиках гремел Бах, мне хотелось заплакать, но я держался. Я сломался, когда включили запись, как девятилетний сын Херби играет на флейте «Зеленые рукава». Он очень старался, но все равно играл плохо, и я сломался. Потому что девятилетний парнишка остался без отца. Вселенская несправедливость вонзилась мне в сердце, как нож, вместе с мыслью, что все человеческие старания ничего не изменят.
Естественно, эгоистичная жалость к себе тоже имела место. Я горевал о Херби, который лишился жизни, но ведь и я лишился Херби. Друга. Наставника. Поводыря.
– Не горюй слишком сильно, когда что-то теряешь, – частенько говаривал Херби. – Ведь что это значит? Это значит, оно у тебя было. Пусть недолго, но было.
В тот день его дельный совет не помог.
Когда я помогал разбираться в делах Херби, достаточно часто виделся с его сыном. Я навел порядок в крошечной квартирке Херби, освободил ее от вещей, которых там было всего ничего. К тому же в день похорон квартиру ограбили. Воры забрали сейф, лишний раз подтвердив (если кому-то нужны подтверждения) древнюю мудрость, что ничто в этом мире не гарантирует безопасности. Вряд ли в украденном сейфе были какие-то ценности, но мне, если честно, хотелось бы заглянуть за кулисы; в каком-то смысле, заглянуть Херби в голову. Херби, взгляд изнутри. И в сейфе могли быть какие-то симпатичные фамильные вещицы, на память сыну. Стильные запонки, например, или старинная перьевая ручка.
