Моя жена просто впадает в ярость – в священную ярость, соизмеримую с гневом по поводу голода или пыток в странах третьего мира, – при одной только мысли, что человек носит одни и те же штаны десятилетиями. «Он был в тех же брюках, что и лет десять назад». Эллен может забыть о моем дне рождения, но штаны Семтекса она помнит.
Как большинство самоучек, Семтекс раздражает прежде всего тем, что, как большинство самоучек, он почти ничего не знает. Но он открыл для себя главную ценность знаний: их можно использовать для того, чтобы досаждать людям. Милое дело – кого-нибудь выбесить.
Лилиан все-таки сообразила, что Семтекс нарочно старается ее задеть, и начинает начитывать свой текст заново, с преувеличенной бодростью. Я размахиваю руками, побуждая ее энергичней размахивать руками. Тем временем Циклон Энни сидит в баре отеля, под кондиционером. В общем, это и хорошо, что она не стоит у меня над душой, но меня возмущает неравное распределение труда.
Я стараюсь не злиться на Лилиан, Энни и жару. Злость – штука неконструктивная. Иногда можно добиться желаемых результатов, если как следует наорать на человека, особенно если он мельче тебя (то есть относится к подавляющему большинству, как сказала бы моя жена). Но чаще злость только мешает. Я сохраняю спокойствие. Думаю о Бонго Хермане и его битве с мощной армией звука. Ничего никогда не получится так, как ты хочешь; не то чтобы в каждом бочонке меда обязательно есть ложка дегтя, просто бочонок мог бы быть и побольше.
– Иерусалим – священный город для трех крупнейших мировых религий, – продолжает Лилиан.
Я поправляю:
– Как минимум для четырех. Растафарианство? – Я знаю, что Бонго Херман меня бы одобрил.
Если ты утонченная, интеллектуально развитая женщина, у тебя должно быть чувство юмора, поэтому Лилиан делает вид, что оно у нее есть.
– Не понимаю, чем ислам так уж сильно отличается от иудаизма. Евреи, арабы… Какая разница? Семиты, они и в Африке семиты.
Она не скажет такое на камеру, поскольку не хочет, чтобы ее зарезал какой-нибудь незадачливый официант в ресторане арабской кухни в Лилле. Однако она не знает, что камера продолжает работать, и ее размышления в любой момент могут стать достоянием широкой общественности. Ей приходится начинать снова.
– Пять, – говорит Семтекс.
– Что?
– Пять религий. Еще ханаанеяне. Древние жители Ханаана, которые основали Иерусалим до того, как его захватили иудеи, и назвали в честь Шалема, бога вечерней звезды. Иеру-Шалем. Обожаю религии, практикующие человеческие жертвоприношения. Этот город построен на костях заживо поджаренных детишек.
– Иерусалим – один из древнейших городов мира. – Лилиан упорно начитывает свой текст, невзирая на человеческие потери.
– Я бросил школу в пятнадцать лет, но даже я знаю, что есть города намного древнее, – говорит Семтекс. – Дамаск, Вавилон.
– У каждой религии есть свои представления о конце света, – частит Лилиан.
– Нет, – снова перебивает ее Семтекс. – Армагеддон, Рагнарек – это еще не конец света. Просто конец очередного этапа. Армагеддон – это не настоящий Армагеддон, а просто конец ожидания в приемной. Рагнарек – хлопотный переход к тому же самому, что было раньше, через кровавые битвы и скорбные вопли, но на севере все депрессивные.
– Если ты такой умный, вставай на мое место. Вы меня выжали, вы меня выжали, как лимон, – стонет Лилиан.
Пылая праведным гневом, она идет прочь, хотя в условиях жаркого климата и когда надо карабкаться в гору на высоченных каблуках, подобная демонстрация получается не особо эффектной. Лилиан быстро соображает, что зря не пошла вниз по склону, пусть и в другую сторону от отеля, но теперь уже поздно менять направление.
– Никто не хочет, чтобы все закончилось по-настоящему. Никто не хочет, чтобы все закончилось окончательно, – комментирует Семтекс, снимая спину удаляющейся Лилиан.
– Никто, кроме ученых, – говорю я. – Наука предсказывает энергетическую смерть Вселенной. Мы все умрем без единого стона, в глухой тишине, потому что вселенская усталость возьмет свое.
– Неудивительно, что ученых никто не любит.
Стоит ли утихомирить обильно потеющую Лилиан, которая старательно делает вид, что подъем в гору ее не парит? Нет. Сегодня мы отсняли три довольно объемных куска, что уже превышает среднесуточную норму трудов для Лилиан: два включения на час работы.
Французы не умеют работать. Если бы не орды туристов, приезжающих во Францию ради сыра, вина и нудистских пляжей, они бы давно обанкротились как страна. И я искренне не понимаю, почему американцы считают Париж романтическим городом. Лично я, пока дожидался, когда мрачный алжирец все-таки снизойдет до того, чтобы подать мне несвежую пиццу, ничего романтического в этом вашем хваленом Париже не обнаружил.
Камера продолжает снимать. Семтекс собирает сюжеты для своего фильма «Приступы бешенства у Лилиан». Пока что лучшая вспышка гнева была в тот раз, когда мы подкупили администратора в отеле, чтобы он поселил Лилиан в комнату для прислуги и к тому же неубранную. Она буквально взвилась от ярости. Мы сохранили это для потомков. Еще один замечательный приступ ярости: когда с нашей подачи Лилиан арестовали за проституцию в берлинском отеле. Правда, это и нам аукнулось. У нас ушел целый день, чтобы вытащить Лилиан из участка.
– Нет лучше шутки, чем старая шутка, – говорит Семтекс.
Это правда. Хорошие шутки никогда не надоедают.
Отдаю Семтексу деньги. Ненавижу проигрывать в споре. Я был уверен, что сегодня Лилиан воспользуется какой-то другой из своих фразочек. Выжатой, как лимон, она была вчера.
По всему миру в честь Лилиан съемочные группы используют кодовый французский акцент и тянут слова: «Вы меня выжааали, как лимооон». Или: «Я разбита, как стееклооо». Или коронное: «Это рабство как оно есть». Можно бы посочувствовать Лилиан, но я заполняю зарплатные ведомости и знаю, сколько она получает.
Я спрашиваю у Семтекса:
– Откуда ты все это знаешь?
– Прочел в путеводителе. Сегодня утром.
– Давай, что ли, снимать перебивки. Кстати, а почему Баал?
– Он был изначальным Князем тьмы, – говорит Семтекс. – Это моя дань уважения лично тебе. В честь Баала сжигали детей. Он был франшизой. Покупаешь имя Баала и добавляешь к нему любое, какое хочешь. Когда карфагеняне проигрывали войну грекам, они стали жечь заживо еще больше детей. Они были уверены, что проигрывают войну, потому что жгут мало детишек.
– Если сжигаешь мало детишек, значит, ты просто сжигаешь мало детишек.
Не понимаю, почему карфагенян судят так строго за человеческие жертвоприношения. Человек, познавший глубины отчаяния, может им лишь посочувствовать. Когда все плохо, надо делать хоть что-нибудь. «Хоть что-нибудь» почти всегда лучше, чем «ничего». Если бы только Семтекс не был таким замечательным оператором! Но его операторское чутье, его объектив – всегда в самую точку. Когда у тебя было самое лучшее, все остальное уже не катит.
