– Он желает умереть нагим, чистым, как младенец, – сказал Кливон.
– Это невозможно, – отвечал капитан. – Нечего ему сверкать своими причиндалами, тем более он коммунист.
– Но такова его последняя воля.
– Нельзя.
– Ну если вам так угодно, расстреляйте его в уборной, – сказал Кливон. – Пусть останется нагим. Пусть справит сначала нужду, если захочет, а потом – стреляйте.
– Коммунист номер один умирает в сортире, – покачал головой капитан. – Так и напишут в учебниках истории.
Тем все и закончилось. Товарищ Салим сбросил саронг и плюхнулся в грязь, жадно глотая свежий воздух, будто прощаясь с миром. Кливон, капитан и несколько солдат проводили его в уборную, и Кливон боялся, как бы утренняя суета не разбудила мать. В уборной, перед расстрелом, товарищ Салим пел “Кровь народа” и “Интернационал”, и у Кливона слезы на глаза навернулись. Едва окончилась вторая песня, капитан просунул в дверную щелку пистолетное дуло и грохнули три выстрела, один за другим. Товарищ Салим умер нагим в уборной – как пришел в этот мир ни с чем, так ни с чем и ушел. Прибежала Мина, разбуженная выстрелами, и увидела, как двое солдат на глазах у ее сына выносят труп.
– Ты видел, как твоего отца расстреляли японцы, – сказала она. – А теперь и этого человека при тебе казнила армия республики. Думай головой, а в партию вступить и не мечтай.
– Многие короли кончили жизнь на виселице, – возразил Кливон, – и все равно столько людей мечтают о короне!
– Он тебя ночью обрабатывал? – спросила в тревоге Мина.
– Я схватил на ночном ветру простуду, вот и вся обработка.
Солдаты вынесли труп на распутье. Патрульных КНИЛ они не боялись – наверняка те еще не проснулись в столь ранний час. Кливон пошел следом, и на его глазах труп товарища Салима бросили посреди перекрестка. Кливон стоял в толпе зевак, пришедших поглазеть на труп, продырявленный в трех местах; на мальчике была шапка, подарок Салима, – ее он будет носить много лет, в ней его и на расстрел поведут. Всюду была кровь Салима. Солдат облил тело бензином, другой бросил спичку. Труп загорелся, запахло паленой свининой.
– Кто это? – спросил прохожий.
– Уж точно не свинья, – ответил Кливон.
Мальчик стоял у костра, пока не потухло пламя и не разошлись солдаты. Прах он собрал в коробочку и принес домой. Мать, встревоженная поведением сына, сказала, что прах в доме – дурная примета.
– И шапку эту сними.
Кливон снял шапку, положил на стол и нырнул под одеяло.
– Слава богу, – сказала мать, – ты у меня послушный.
– Мама, ты пойми, – ответил Кливон, – шапку я потому только снял, что давно не спал и хочу вздремнуть.
Кливон сидел на тротуаре у входа в магазин и рвал на мелкие кусочки плакаты с рекламой сигарет, которые содрал со стен. Провожая взглядом машины, спрашивал он себя, найдется ли в мире хоть кто-то несчастней его, безответно влюбленного. Мать и друзья уговаривали его встряхнуться, но он уверял, что встряхнет его одно – любовь этой девочки.
– Пойди поищи того, кто несчастней тебя, – посоветовала наконец Мина, – может быть, от этого тебе полегчает хоть чуточку.
Первым делом он вспомнил отца и товарища Салима – обоих расстреляли. Мина сгоряча упустила из виду, что совет ее может напомнить о них Кливону. Целую неделю просидел он на тротуаре, глядя на обездоленных, о ком говорил ему товарищ Салим и рассказывал в детстве отец. Хотел он увидеть богачей на немецких и американских машинах, а рядом – бродягу, покрытого язвами и волдырями. Хотел увидеть, как идет на рынок молодая женщина, а слуги несут ее корзины и держат над ее головой зонтик от солнца. Хотел увидеть неравенство и отвлечься от своих несчастий и думал, как же недостойно гибнуть от любви, когда кругом люди умирают от голода и непосильной работы.
Он ушел из дома, больше месяца жил с нищими. Прежде красивый и сильный, он совсем исхудал, кожа да кости; волосы выгорели до рыжины и свалялись колтунами. Он не играл чужую роль, а пытался заглушить боль другой болью. Жил он подаянием, а если ничего не перепадало, рылся в мусорных баках, отгоняя других нищих, бродячих собак и крыс.
Девушки уже не вились вокруг него. Наоборот, если он попадался навстречу девушке, то не узнавала она того парня, в которого была когда-то влюблена, а то и близка с ним, и, зажав нос и рот, ускоряла шаг. Даже ребятишки швырялись в него камнями, и он вечно ходил в синяках, а бездомные собаки охотились за ним, готовые растерзать, как ежа. Даже когда он пришел домой, Мина его не узнала и сказала:
– Встретишь бродягу по имени Кливон – передай ему, чтоб вернулся домой: мать хочет перед смертью с ним повидаться.
Кливон взял из рук матери тарелку риса и ответил:
– По тебе не скажешь, что ты умираешь.
– Можно и приврать малость – эко дело!
Со временем он совсем освоился с этой жизнью. Он стал все забывать: мать и дом, друзей и подруг, и уж конечно, Аламанду (хотя воспоминания о ней все-таки иногда его тревожили) – все стерла из памяти бродячая жизнь. Его занимало не прошлое, а заботы более насущные – где раздобыть пригоршню риса да где переночевать; так и жил он, как перекати-поле, пока наконец не настигла его беда в образе юной нищенки по имени Иса Бетина.
Видел он ее дважды. Второй раз – когда ее насиловали возле свалки пятеро озверелых бродяг, и было очевидно, что с ними ему не справиться. А еще видел ее перед нападением – хорошенькая, но несло от нее за километр, наверняка не мылась неделями. Ее отчаянные крики разбудили Кливона, дремавшего днем в своей лачуге из картонных коробок, и он, схватив мачете, подошел к нападавшим. Двое только что слезли с нее и подтирались подолами рубах. Еще один елозил на ней туда-сюда, но девушка уже не сопротивлялась. Четвертый тискал ей грудь, а последний маялся в ожидании, теребя член.
– Отдайте ее мне, – решительно потребовал Кливон.
Один из двоих, кто уже отстрелялся, – судя по всему, главарь – обернулся и стал засучивать рукава.
– Говорю, отдайте ее мне, – повторил Кливон.
– Только через мой труп.
– Идет.
И не успели они увидеть за спиной у Кливона мачете, он полоснул главаря по горлу. Брызнула кровь, голова поникла на перерезанной шее, тело рухнуло на землю. Кливон отпихнул ногою мертвеца и подошел к оставшейся четверке.
– Я переступил через его труп, отдайте же мне девчонку.
Тот, что был занят делом, тут же с мерзким чавканьем вынул член и бросился прочь без оглядки, с лицом, посеревшим, как заплесневелый хлеб, а следом трое его дружков. А девушка так и осталась лежать навзничь на безногом столе, голая, в забытьи. Завернув девушку в свою рубаху, отнес ее Кливон к себе в хижину. Положил на старый продавленный топчан, служивший ему постелью, окинул ее взглядом, а сам улегся на стопку газет и уснул.
