– Познакомься, это Пина, – говорит Нана, подходя ко мне с высокой женщиной с коротко стриженными волосами. – Жена моего дяди Никоса, которого ты увидишь на следующей неделе.
Женщина протягивает мне руку и говорит «добро пожаловать».
– Это Пина предложила нам прийти сюда сегодня вечером.
Я благодарю. Гости теснятся вокруг нее.
– Нана, тебе давно пора приехать к нам в Исландию, – говорит она, прежде чем нас оставить.
– Она живет в Исландии?
– Шесть месяцев в году, с моим дядей. Он говорит, что там ему хорошо пишется. Я никогда не понимала, как ей удается это выносить, она так любит свет.
– Она любит его, вот и все.
– Или страдает стокгольмским синдромом.
Меня это рассмешило.
– Почему ты так говоришь?
– Потому что она всем рассказывает, как Никосу, чтобы соблазнить ее, пришлось ее похитить.
Ее дядя, который, очевидно, тоже неплохо зарабатывал на жизнь, пережил пятнадцать лет назад острый период скупки произведений искусства. Он коллекционировал, в частности, американского скульптора-гиперреалиста Джона Де Андреа.
– Ты знаешь, кто это? Тот, что делает точные копии реальных женщин из раскрашенной бронзы, голых, с настоящими волосами, и говорит, что им недостает только дыхания?
Да, я что-то такое слышал. И с восторгом констатирую, что не знаю и десятой доли того, что знает Нана.
– Пина была совсем молоденькой. Она работала в художественной галерее, которая как раз устроила ретроспективную выставку этого Джона Де Андреа. Никос скупил всё. И погрузил Пину вместе со всеми статуями в большой фургон на глазах у публики.
– То есть он усыпил ее, а потом раздел?
– Я не знаю, в каком порядке. Это их легенда. Но мне нравится иногда верить в чудеса.
Раздается взрыв. Все вздрагивают. Большой металлический остов дрожит, и внезапно вспышки света брызжут из его недр горизонтальными струями, потрескивают, вытягиваясь, от основания до верхушки, как будто взрывчатый змей стал его позвоночником. И вскоре уже пиротехническая лава, тяжелая, горячая, искрящаяся, выплескивается из него.
– Плодотворно, – говорит какой-то мужчина.
– Воинственно, – откликается женщина.
Темно-синее небо превратилось в зону обстрела.
Раньше, когда война была далеко и мы натыкались по телевизору на кадры ночи, располосованной трассирующими пулями, первым делом приходило на ум сравнение боя с фейерверком. Теперь же, видя войну на экранах каждый день, мы думаем о ней, когда смотрим на фейерверк.
Но сегодня вечером, кажется, башня хочет вернуть вещи в прежнее русло. Побороться с войной, разбить ее наголову. Она выдает все, что имеет, посылает к звездам все, что в ее силах, – всплески, гейзеры, огненные языки; она открывает душу, ликует, как будто слишком долго сдерживалась, не высказывала того, что думает, не жила, не радовалась жизни из-за всех этих мертвых, падавших на мостовую, уже дважды
[87]. Когда плачешь, не до забав.
И теперь она наверстывает упущенное в эти несколько шальных минут, озаряя мир своим разнузданным великолепием. Камера моего смартфона не поспевает за световыми подвигами. Я посылаю сыну ролик с добрым десятком смайликов впридачу. Он поймет, что я нашел с кем пойти смотреть фейерверк. И в конце концов, разве не будет он доволен, что его отец снова улыбается?
Одна только Нана, облокотившись на перила, не снимает. Она сосредоточена на зрелище. Или грустна.
По рукам идет бутылка шампанского, всплывают пузырьки со дна стаканов. Сегодня кажется, что 14 июля что-то значит, что есть еще Бастилии, которые надо взять, что мы не дадим запереть себя в темницу. Башня кажется еще выше во всей своей стальной несгибаемости, как страж, в огне и дыму. Это букет: исступление в красках, гром, согревающий душу.
Все прошло прекрасно. Толпа аплодирует. Пиротехника одержала верх над тягостной действительностью. Все переводят дыхание. Пьют. Говорят о жизни, о путешествиях, которые хотелось бы совершить.
Вдруг мой смартфон завибрировал.
Я, наверно, побледнел. Все толпятся вокруг меня, читают через мое плечо.
Снова-здорово: теракт
[88].
Мой белокурый водитель лавирует между такси. Движение все оживленнее. Люди покидают террасы. Я звоню в редакцию. Встреча рано утром. На лестничной площадке на сей раз мне не приходится умолять. Нана входит со мной. Она кладет свой шлем рядом с моей пловчихой.
Почти в Haнe
Я не хочу больше смотреть на разрывающийся смартфон. Она лежит рядом со мной. Мы не касаемся друг друга. Когда пришло время, я оробел. Мое сердце бьется вновь. Я хочу наконец живую женщину. Мне кажется, что Пас смотрит на меня из глубин, но я надеюсь, что смогу освободиться – впервые наконец – от чувства вины. Я не вижу в этом ничего возмутительного. Возмутительно то, что происходит за стенами этой комнаты. В этом охваченном огнем мире. Но я боюсь, что забыл спасительные жесты. Те, что воспламеняют жизнь в телах. Мне вспоминаются ее вздохи удовольствия за стеной, выражение этой физической радости во всей ее полноте, свободе, энергии, со всеми вытекающими из этого умениями. Извини, Нана, боюсь, я не знаю инструкции к твоим замысловатым механизмам.
Я смелею. Моя ладонь ложится на ее кожу.
Она мягко отстраняет мою руку.
Мне стыдно.
Я не настаиваю. Но мне казалось, что сегодня вечером нам обоим было нужно острее почувствовать в себе жизнь. Я, во всяком случае, хотел попробовать.
Я слышу, как она дышит, ее тело здесь, рядом. Ее запах окутал все: цитрус, металл, бывает иногда такой вкус у крови. Я уже не знаю, что и думать. Не знаю, кто она, не знаю даже, кто я. Чего она от меня хочет, почти нагишом, ничком, предоставив моему взгляду дюны своих ягодиц, едва прикрытые, закутав лицо прядями, напоминающими мне теплое золото волос одной итальянской актрисы, холодной и сумрачной. Она не итальянка, она из Греции, страны православной почти на девяносто процентов. А что, если у них свои традиции? Я вспоминаю молодую женщину, которая регулярно выходит из ее двери, – может быть, она любит только себе подобных? А как же Марчелло? У нее был такой расстроенный вид в тот раз. А дефиле парней? Возможно, я ее не привлекаю. Она хорошо ко мне относится, и только. И этого, быть может, достаточно.
