В конце концов я уснул.
Мои опасения о целомудренном моменте оказались излишни, потому что, когда я открыл глаза, ее уже не было. На белизне подушки блестел в солнечных лучах светлый волос.
Когда мир тонет в насилии, что мы можем сказать своим детям?
Еще сохранилось тепло. Она действительно была здесь. Вода течет по моему телу, не нашедшему себе применения. Но какое-никакое начало. Женское тело, ночью, рядом со мной. После смерти Пас я до сих пор не мог спать с другой женщиной.
Я звоню сыну в Нормандию. Говорю ему, что скоро приеду. Он спрашивает, что будет с Сирией.
– Не надо так много смотреть новости.
– Ее разделят на несколько частей?
– Да.
– А как же сделают границы? Реки и горы ведь нельзя передвинуть?
– Да нет.
– Так как же быть?
– Просто натянут колючую проволоку. Или построят стены.
Мое объяснение его убедило. Что он обожает сейчас, так это рисовать карты. И для него границы в первую очередь – естественные. Между Францией и Испанией высятся Пиренеи, Рейн отделяет Францию от Германии, Ла-Манш – Францию от Англии. С «Исламским государством», что правда, то правда, все сложнее. Я спрашиваю, какие у него планы на сегодня. Он отвечает, что пойдет смотреть фейерверк.
– А ты, папа, пойдешь смотреть?
– Хотелось бы.
– Но ты совсем один, да?
Я не отвечаю. Он продолжает:
– Если пойдешь, смотри осторожней.
– Почему я должен быть осторожней?
– Вдруг там будут террористы, – говорит он бесстрастно. Тон почти до жути ровный.
– Почему ты об этом говоришь?
– Потому что они любят, когда люди собираются вместе. Так можно убить больше народу.
Этот мальчик все понял.
– Я буду осторожен. Но ты же знаешь, армия не дремлет, она следит за ними.
– Ага.
Я не нахожусь с ответом. А он все о том же:
– В тот раз, когда я тебя спросил, какая у них религия, ты сказал «глупость». А я слышал, что они мусульмане.
– Есть мусульмане, а есть и христиане, индуисты, иудеи…
– А те, которые мусульмане, они шииты или сунниты?
М-да, у нынешних детей уровень притязаний в области геополитики, истории и философии поразительно высок.
– Есть шииты, есть сунниты. Такие есть во всех религиях. Но скажи-ка, ты знаешь разницу между суннитами и шиитами?
– Дедушка мне объяснил.
– Вот как? Дай мне его.
Я слышу стук положенной трубки, потом пронзительный крик: «Деедуууууля!»
Мне вообще-то сейчас не до дискуссии о шиизме, но я должен сказать отцу, чтобы он умерил свой пыл, объясняя внуку устройство мира.
– Как поживаешь?
Мой отец. Который в мои пять лет рассказывал мне о тектонических сдвигах и плейстоцене
[84].
– Ты говорил ему о шиизме и суннизме?
– В самых простых выражениях, если это тебя успокоит.
– Нет, не успокоит, говори с ним о чем-нибудь другом. Сколько можно забивать головы нашим детям религией?
– От кого я это слышу? Я читал твою газету на этой неделе, прямо скажем, вы только об этом и пишете.
– Мы лишь излагаем факты, освещаем их. Я не виноват, что сейчас говорят только о религии…
– Не о религии вообще – об исламе. И я тоже не виноват. Твой сын задает мне вопросы, я отвечаю.
– И как ты ему объяснил, кто такие шииты?
– Последователи Али, которые видят в нем прямого наследника пророка Мухаммеда.
– Недурно. А ты рассказал ему, как кончил Али?
– Да, был убит. Отравленным мечом. Он меня спрашивал, а как же… Но на этом я остановился.
– А мог бы пойти еще дальше?
– Сезар, прошу тебя.
– Рассказывай ему лучше о тектонических сдвигах. А как вообще дела?
– Все хорошо, он играет в оптимизм, ему как будто нравится. Ох, прости, в «Оптимист»…
Мы посмеялись.
– Я приеду как-нибудь на выходные. Скоро.
– Приезжай, порадуй его. Он по тебе скучает.
А я-то тем временем развлекаюсь. Он передает трубку моей матери.
– У тебя кто-то есть? – спрашивает она, едва успев осведомиться о моем здоровье.
– Почему ты спрашиваешь?
– Твой голос. Он стал лучше. Когда мы тебя увидим?
– Скоро, – говорю я. – Скоро.
Едва повесив трубку, я услышал оглушительный рев мотора на улице. Это подъехал Марчелло на итальянском мотоцикле, сияющем хромированными деталями. Весь в коже, несмотря на жару. Гладиатор из backroom
[85]. Он исчез из моего поля зрения, и я услышал его шаги на лестнице. Я побежал к двери. В глазок увидел, как он достает свои ключи. Вошел к Нане. Кажется, отголоски ссоры.
Я выхожу. Она стоит на лестничной площадке, тоже собираясь уходить.
– Хочешь, пойдем посмотрим фейерверк?
Глаза ее печальны.
– У тебя все в порядке, Нана?
Она кивает. Похоже, ей только что пришлось несладко.
Я еду с Наной. Наши ноги соприкасаются. Солнце зацепилось за Эйфелеву башню и висит, счастливое, краснея от удовольствия.
Это происходит в двух шагах от Сены, в музее.
Квартал оцеплен. Улицы перекрыты. Полицейские патрулируют с собаками, с оружием. Силы порядка против сил беспорядка? У нас война, но Сена течет как ни в чем не бывало. Мы проходим через воротца, где сканируют наши сумки, проникаем в бетонный лабиринт, ведущий в собор и крипту. «Время делать ваши ставки», – написано на полотнище, натянутом между двумя монументальными колоннами.
В центре нефа трое мужчин поднимают на цепях ком затвердевшей черной пыли. «Так тьма давит на наши головы», – говорит нам встречающий нас человек с лукавым взглядом, приглашая пройти к лестнице, которая ведет на террасу. Это центр искусств. Вид на город открывается грандиозный. Увенчанная прожектором Эйфелева башня похожа на маяк, и это зрелище успокаивает. Маяк нам понадобится, чтобы избежать кораблекрушений. Один музыкант рассказывает о своей недавней экспедиции в пещеру Шове
[86], где он записал «абсолютную тишину». Он говорит о кавалькаде нарисованных на стенах животных, о турах и медведях, о носороге, чей рог изогнут, как лук воина, об отпечатках человеческих рук, красных от пигментов почвы. «Быть может, придется однажды вернуться в пещеры, – бросает другой художник, – когда станет слишком опасно творить, ведь рано или поздно нас упрекнут, что мы-де хотим соперничать с Богом». «Никогда я не стану прятаться», – протестует молодая режиссерша. «Все так говорят…» – вздыхает ее собеседник.
