* * *
Я больше не видел Нану. Зато видел девушку в набивном ситце. На этот раз анфас, когда она выходила из дома, а я входил. На ней была черная футболка с закатанными до плеч рукавами, брючки до того в обтяжку, что казались ее кожей, винтажные сапожки и множество браслетов на руках; длинные светлые волосы, перекинутые через правое плечо, удерживала шапочка. Она улыбнулась, посмотрев мне в лицо, но не сказала ни слова.
* * *
Однажды вечером, разбитый после аврала в редакции, где все крутилось вокруг шансов на выживание принцессы Европы и новых кадров с потерявшего ориентиры Востока, я пил энергетик возле дома, устраивая по телефону возвращение сына в Париж, как вдруг увидел Нану, сияющую, явно расцветшую от бурных ночей. «Как быть женственной в кроссовках?» – вопрошала обложка журнала в витрине газетного киоска. Созданная изначально для спорта, эта обувь действительно стала в годы, когда происходит наша история, мощным аксессуаром городской моды. Как будто геополитике нестабильности отвечала эстетика кочевничества. Чтобы, чуть что, можно было дать дёру. Нана надела кроссовки в этот день с платьем-рубахой, оставлявшим тело максимально свободным. Она помахала мне рукой. Я не мог смотреть на нее, не представляя себе сплетенных в замысловатых позах тел в море удовольствия.
– Вы в аппетите? – без предисловий спросила она.
Что говорить, сказано в лоб.
Последняя цивилизованная страна в мире
Она хотела просто поужинать, это ее французский хромал. Мы шли по улице. Поднимались на Монмартр. Купол наверху сиял всеми огнями. Нана молчала. Мы шагали бок о бок под небом, слишком задымленным, чтобы видеть звезды. В конце улицы Лепик она толкнула дверь неприметного ресторана. Несколько человек сидели за стойкой. Постукивал нож. Пахло водорослями и жареным чаем. Оставалось два свободных места.
– Вас это устроит?
Меня это устроило.
Подали горячие салфетки. Она сказала несколько слов шефу.
– Так вы вдобавок говорите по-японски?
– Вдобавок к чему?
Мне хотелось сказать «к твоему вкусу к жизни, к аппетиту, с которым ты ее вкушаешь, и еще к твоей теплоте ко мне»…
– Перейдем на «ты»? – спросила она, как будто прочла мои мысли.
Она удивляла меня, забавляла, трогала, когда как. Она спросила, что я поделывал в последние дни, и, когда я упомянул актрису, перебила меня:
– Та, что играла в «Человеке-сове»?
– Да, она самая. Но она известна не только этим.
– French goddess…
[79]
Так ее называла американская пресса. Уловил ли я в голосе Наны презрение? Она продолжала:
– Там есть сцена, когда мост Искусств под тяжестью замков любви падает на пароход с туристами…
– … но человек-сова успевает удержать его, как Атлас.
– Я помню. Шедевр. Но он человек-филин, разве нет?
– Я не знаю, owl – это филин или сова?
– У него были кисточки на маске. Значит, филин.
– Но действовал ведь он днем?
– Не все совы и филины ночные. Полярная сова, например, дневная птица.
– Скажите на милость, вы и в птицах разбираетесь.
Я вспомнил Пестум, клетку.
– Мы договорились, что будем на «ты». Полярная сова – птица Гарри Поттера. Тут нет никакой моей заслуги. Это книга поколения.
На все у нее был ответ.
– Я видел только фильмы, – сказал я.
– С сыном?
Я кивнул.
– Он не живет с тобой?
– Сейчас лето, я работаю. Ему лучше там, где он есть.
– Ты думаешь?
Она жадно ловила мою реакцию. Я уже готов был открыться. Но предпочел продолжить нашу пикировку.
– Все-таки мне кажется, что в «Гарри Поттере» речь шла о сове.
– Роулинг все слямзила из греческих мифов, но приблизительно. Она пишет «сова», потому что это напоминает о птице Афины, но ее полярная сова на самом деле филин.
– Склоняю голову.
Она поднесла чашку чая к губам.
– Супергерои тоже все слямзаны из мифологии. Супермен – это Ахилл, неуязвимый, кроме одной точки. Криптонит
[80] – это его пята. Он же и Геракл, полубог, живущий в муках, оттого что принадлежит двум мирам, миру людей и миру богов, а значит, не принадлежит ни одному. И подумать только, что от моей страны требуют заплатить долги…
– Что с вами невыносимо – вы поистине все знаете.
– А что невыносимо с тобой – тебя это, похоже, всерьез достает.
Она орудовала палочками в совершенстве. Японию она обожала. Стажировалась там полгода в агентстве Сигэру Бана
[81], звезды кризисной архитектуры, гения временного жилища, кочевнических построек. Известного, в частности, своим собором из картона. Друга ее отца.
– Решительно, он знает всех на свете.
– Да, многих… А ты никогда не был в Японии?
– Как ни странно, нет. Посылал туда восемнадцать человек на репортажи, а сам так и не побывал.
Она заговорила об острове под названием Наосима. Целиком посвященном искусству, во Внутреннем Японском море. Передвигаются там бесшумно на электрических велосипедах. На холмах множество музеев, которые неотделимы от деревьев, скал, пляжей.
– Архитектура – практическое применение поэзии, – сказала она.
Отель, построенный на острове, – тоже музей. Его осматривают в ночи, с другими постояльцами. Ужинают среди полотен Уорхола. Завтракают на рассвете, глядя, как солнце встает из моря и заливает фотографии, морские пейзажи Сугимото
[82], повешенные под открытым небом. А на соседнем острове есть монументальная скульптура, которую она обожает, в форме капли воды.
– Это последняя цивилизованная страна в мире, – заключила она.
– Почему ты так говоришь?
– Внимание к деталям… Абсолютная вежливость, что уже не деталь. Эстетика во всем, даже в мерзости.
