Молодые люди. Без патины. Я хорошо их себе представлял. Студенческий энтузиазм, работа под шуточки, если вообще была работа. Потом концерт, холодное пиво, голова плывет, тела в поту, а дальше…
– Вы выберете мне еще книгу?
Мне это доставило удовольствие. У меня было странное чувство, как будто все, что она делала, только и было для того, чтобы доставить мне удовольствие.
– Почему бы вам не взять «Илиаду»?
– Это про войну…
– Много больше.
Она подошла к книжному шкафу. Пробежалась пальцами по корешкам и зажмурилась с детской гримаской. Остановившись на одной книге, достала ее с полки. Открыла глаза и прочла вслух название:
– «Дафнис и Хлоя», Лонг
[51]. Это хорошо?
– Один из величайших античных романов о любви. Он поверг в трепет весь Ренессанс… Равель написал по нему балет. Мильпье
[52] недавно возобновил его в Парижской опере.
– Но это хорошо или нет?
– Пастух и пастушка, чистые сердца и даже пираты, немного наготы…
Она улыбнулась и сунула книгу в свою сумку:
– Это отвлечет меня от «контекста и творческого вмешательства современности в историческую застройку».
У двери она сказала:
– Я, правда, не принесу ее вам через три дня.
– Почему?
– Я уезжаю на десять дней.
– Каникулы?
– Настоящих каникул у меня не бывает. Надо съездить по делам к отцу.
Третье упоминание. Он, должно быть, замечательный человек, раз произвел на свет такое создание. Грация. Внимание к ближнему, что довольно необычно. Еще и любопытство. Это такая редкость.
– А вы?
– Я кое-что планировал. Но все отменилось, – ответил я той, что была повинна в этом изменении программы.
– Тогда сможем увидеться, – сказала она с улыбкой, не оставившей ни малейшего шанса грусти.
Она протянула мне руку:
– Еще раз спасибо.
Ладонь была теплая. Я открыл дверь. Проследил за гибкой траекторией тела до двери напротив. Она вставила ключ в замочную скважину, повернула его и вошла к себе, не оглядываясь. На этот раз она не сказала «Берегите себя». Что же, успокоилась на мой счет? Я будто всплывал из тумана. Но она меня озадачила. Ее уверенность, ее энергия, ее прозорливость. Она словно читала меня. Доказательство? Я прошел по коридору в комнату сына. Щелкнул выключателем. Над кроватью, на стене, для которой сын захотел сам выбрать обои с картинками, на бледно-голубом фоне плавали рыбы всех форм и размеров, всех видов, колючие ерши и рыбы-луны, в чешуе и в панцире, изображенные с такой скрупулезностью, будто рисунки из очень старого учебника зоологии.
Обои за подписью Форназетти.
Овчарня
Я проснулся в кровати сына вместе с солнцем. Слева громоздились стопками его книги, атласы несуществующих стран, романы Роалда Даля. Справа ящик с игрушками, до краев полный конструкторов и персонажей «Звездных войн». И наша с ним фотография в рамке рядом с фигуркой существа с головой акулы. Как я мог подумать так с ним поступить? Бросить его?
Он был у моих родителей. Я сказал, что у меня много работы и ему там будет лучше. У них есть ориентиры, а я свои разрушил. Я позвонил, сказал, что приеду. Я умирал от желания увидеть его, уткнуться носом в его шею, надышаться им, утопить в его запахе чувство вины, проклиная себя за то, что хотел бежать из жизни.
Таблетки я выкинул.
Он бежал ко мне по перрону старого вокзала, мой отец следом, медленнее, не такой нетерпеливый, как маленькое существо с тонкими мускулистыми ножками, прыгнувшее мне на шею.
– Папа!
Он сказал, это superguay, что я приехал. Произносится «гуай». Это слово могла бы сказать Пас. Я выбрал няню-испанку, которая сидела с ним после школы. Мне хотелось, чтобы он продолжал говорить на языке своей матери. Guay, «здорово».
– Почему ты плачешь, папа?
Подошел мой отец.
– Твой папа плачет, потому что очень счастлив тебя видеть, – сказал он.
Я улыбнулся сквозь влагу.
– Это правда. И еще superguay, что мы с тобой едем на каникулы.
– Вот отличная новость, – улыбнулся отец, радуясь, что снова видит меня на ринге.
Телефонный звонок, пять кликов в интернете – и все было улажено. Еще до лета один приятель рассказал мне, что сдается домик на Майорке. В деревне Сьерра-де-Трамонтана. Бывшая овчарня. Слишком маленький для него, но идеальный для пары. Тогда я вежливо поблагодарил. Теперь же я говорил себе, что мы с сыном составим лучшую в мире пару. Я позвонил Артуру. Он снял главный дом, но бывшая овчарня была свободна на неделю. Только на одну неделю.
– Ты выглядишь получше. Это радует, – сказала мать, целуя меня.
– С малышом все хорошо?
– Все хорошо, но он скучает по тебе. Все время рисует для тебя картинки.
– Теперь я ему порисую.
Самолет летел сквозь облака. Сын сидел смирно. Как ягненок, принято говорить, но где вы видели смирных ягнят? Он украдкой наблюдал за мной, я это видел. Косился краем глаза, следил. Я взял ручку и блокнот, которые подарила ему стюардесса, чтобы он не скучал.
– Ты знаешь, кто такой Морламок?
Он покачал головой.
– Это маленький мальчик, которому дан чудесный дар. Все, что он рисует, становится настоящим. Смотри.
Два часа полета пронеслись под приключения Морламока. Мой карандаш скользил по бумаге. Морламок оживал, вскоре его захватил в плен жестокий король Санвит, который хотел использовать во зло его дар, но освободил Стрип, бог – покровитель художников. Я часто думал о теракте 7 января
[53], оборвавшем жизни самых свободных людей на свете, а для некоторых – самых добрых друзей, например старины Жоржа
[54]. Правда ли, что он показал убийцам, перед тем как упал, скошенный их пулями, средний палец? Мне хотелось в это верить.
