– И потом, она прекрасна, ваша библиотека, – сказала она, пробежавшись взглядом по метрам желтых и кирпичных корешков.
– Я отношусь к ней как к другу. Я никогда не прочту все, что стоит на этих полках, но я знаю, что все это есть. На всякий случай. Они связывают меня с другими эпохами. Мне это нравится. Я путешествую в них.
Она тоже улыбнулась, но ничего не сказала. Отпила глоток кофе, вытянула свои тонкие ноги. Она была так молода. Я боялся пауз.
– Чем вы занимаетесь в Париже? – спросил я.
– Архитектурой.
Она заканчивала магистратуру в Высшей школе архитектуры Париж-Бельвиль. Выбирала ДП. «Дипломный проект», – уточнила она. Искала стажировку. Работа, впрочем, у нее была, и сейчас ей пора. Я решился, думая застичь ее врасплох:
– Вы знаете, что мы уже встречались?
Она как будто удивилась. Я рассказал ей: Пестум, два месяца назад. Она покачала головой:
– Вы, должно быть, путаете.
– Вы не были там в мае?
Она опять покачала головой. Я не настаивал. Чувствовал себя глупо. Она спросила, можно ли взять еще одну книгу. Мне не верилось, что ей это действительно интересно. Я предложил выбрать для нее. Достал с полки том Пиндара
[49], величайшего поэта Античности, того, что определил человека как «сон тени».
– Увидимся через три дня, – сказала она мне, шагнув за порог. Похоже, у нас складывался ритуал. – И берегите себя.
Да, ритуал.
В этот вечер я снова начал понемногу есть.
Мой сын у дедушки с бабушкой зачитывался приключениями Астерикса. «Все хорошо, папочка», – сказал он мне по телефону.
* * *
Она пришла, как обещала. Через три дня. Снова вторглась в мое одиночество. Не то чтобы я ни с кем не виделся, но не говорил по-настоящему ни с кем. Я больше не открывал душу.
– Вам понравилось?
– Да, это прекрасно.
– Вы легко понимаете?
– Стараюсь, мой отец хотел бы, чтобы я вернулась к древнегреческому.
Мы были в гостиной. Она позвонила в домофон. Выбрала на этот раз вечер. Я открыл бутылку вина. Я чувствовал себя старым профессором, принимающим дома ученицу. Пить она отказалась. Предпочла воду. На ней были брюки из грубого синего полотна, сандалии и матроска. Я всматривался в ее бледно-зеленые глаза с золотым блеском. Вправду ли я мог ее с кем-то спутать? Или, вернее, спутать кого-то с ней? Заводить речь о Пестуме мне не хотелось. Она спросила, как прошел мой день. Что я делал. Прессу она почти не читала.
– Журналист, интересующийся древностью?
– Она богата уроками. Прошлое часто проливает свет на настоящее. Можно усмотреть интересные параллели, уверяю вас. Будете меньше удивляться. Даже многое предвидеть. Люди меняются мало. Все так же хотят власти, войны, любви.
Она не сводила глаз с книжного шкафа. Я и сам такой же. Посмотреть, какие книги кто-то читает или выставляет напоказ, – ведь, в сущности, намерение уже что-то значит – я всегда считал это верным способом узнать, с кем имею дело.
– Почему же тогда вы спросили меня в тот раз, не показалось ли мне это старым?
– Из кокетства.
Кокетство старпера. Я поднес бокал к губам. Вино было отличное. В обществе этой девушки я будто вновь открывал для себя кое-какие вещи в жизни.
– У вас вся серия? – спросила она, глядя на Великую стену.
– Нет… Вы знаете, что она дитя войны?
Готово дело, я не удержался, желая заполнить паузу. Усталость от себя и своих рефлексий вновь дала о себе знать. Я не стал продолжать. Нана уловила мои колебания.
– Расскажите же.
– Вам интересно?
– Очень интересно, – ответила она. Властный тон и властный взгляд устремленных на меня зеленых глаз.
Мне почудилось, что она подбадривает меня. И я рассказал ей об основателе этой серии, двадцатидевятилетнем лингвисте: призванный в армию в 1914 году, он захотел взять с собой «Илиаду», великую поэму о войне и людях. Просто ли для того, чтобы перечитать эти страницы, основополагающие для цивилизации, которая рушилась под снарядами? Чтобы придать себе мужества? Почерпнуть идеи? Вспомнить Улисса, которому помогла победить хитрость? Этого никто не знает. Как бы то ни было, наш лингвист нашел лишь немецкое научное издание, что вряд ли было бы патриотично в окопах. И он пообещал себе, если уцелеет, создать серию классики, каждый том которой помещался бы в кармане рядового гражданина.
– А сова – это дань Афине?
– Да, богине войны, а также мудрости. Я не знаю, мудро ли воевать, но…
Она перебила меня:
– Вам знаком Форназетти?
[50]
– Дизайнер?
Она кивнула.
Я обожал Пьеро Форназетти. В 50-х и 60-х годах этот непревзойденный мастер, совмещая в безумных графических играх античность и сюрреализм, создал несметное количество мебели, посуды и всевозможных вещей, продиктованных ему фантазией. Человек, заявлявший, что, будь он министром, немедленно открыл бы сто школ воображения.
– Почему вы о нем вспомнили?
– Они с моим отцом были друзьями… Отец много рассказывал мне о нем.
Два упоминания отца за пять минут. В моей гостиной витал дух Эдипа. Она продолжала:
– Я думала о том, что вы сказали в тот раз, про старое. Форназетти говорил, что вещь становится интереснее и красивее, именно когда стареет, когда износ материала, из которого она сделана, дает «патину», так правильно по-французски?
– Да… определенный цвет, определенная структура, появляющиеся под воздействием времени, трения.
– Вы не старый, вы в патине.
А она, однако, нахалка.
– Спасибо за комплимент.
– Да, это комплимент. – Она улыбнулась и встала: – Который час?
Я ответил. Она сказала:
– Мне придется вас оставить.
К моему немалому удивлению, меня это кольнуло.
– Вы встречаетесь с братом?
– Нет, я должна закончить одну работу с приятелями. Проект для школы. А потом мы идем на концерт.
