Когда я вернулся в пансион, было уже поздно. Я открыл бутылку пива и вышел на балкон. Мы провели здесь чудесные часы. Лука был прав. Я не должен портить воспоминания. На этом раю я поставлю крест. Только запишу адрес нашему сыну. Может быть, ему захочется когда-нибудь, позже, увидеть место, где его родители любили друг друга. Хотя… вправду ли кому-нибудь хочется посещать такие места? Над Капо-дель-Орсо собиралась гроза. Вскоре молнии вспороли небо, освещая море ослепительными вспышками. Природа была согласна.
В последний раз я лег на блестящую плитку, глядя в небо. Как это делали мы с ней прежде, когда я жил в ритме ее дыхания.
Счастливый, трижды счастливый, из смертного ты станешь богом.
Назавтра я заехал к скульптору забрать пловчиху. Отреставрированную. Собранную. Воскресшую. Готовую занять свое место у нас дома.
И я вернулся к нам домой.
И у нас дома поставил ее. В большой вазе. Головой вниз, потом головой вверх. Никакого чуда не произошло.
Мое паломничество было тщетным. Мой искупительный демарш с треском провалился.
Я кружил по квартире. Глушил лекарства, чтобы спать. Днем и ночью, а за окнами на Париж навалилась жара.
Почему ничего не происходит? Я поклялся ей починить статую, я это сделал, а Пас безмолвствует? Не хочет дать мне ответ, которого я ждал?
Значит, она и такая, скорбь: надежды, потом безнадежность? Пустота, которая заполняет вас и пожирает?
Прошло две недели. Сына я отправил к моим родителям на каникулы. Хотел было сесть в машину и поехать поцеловать его. Но увидеть ее снова в нем и еще острее осознать, как получить пулю в лоб, ее не-присутствие? У меня не было на это сил. Я почти ничего не ел. С головой ушел в работу, чтобы дни падали один за другим, как высокие сосны последних лесов под финскими бензопилами, лучшими, говорят, на рынке.
Вечерами я валился без сил.
Тогда я и подумал о пропуске в мир иной. Сделал заказ по интернету. Через три дня получил все в красивой коробке. И на этот раз товар был в целости. Я начал глотать сильнодействующие капсулы. И вот тут-то она позвонила в первый раз, моя соседка, потерявшая ключи.
* * *
Через три дня после этого визита она позвонила снова, чтобы вернуть мне «Теогонию». Я много спал. Сказать по правде, только и делал, что спал. Когда я проснулся, было уже не так жарко. Собачка скрылась в своей конуре. На Нане были джинсовые шорты и сандалии. И хлопковая рубашка, расшитая цветами и птицами в наивном стиле, немного в духе хиппи («это из Эквадора», – скажет она мне однажды), рукава которой она закатала, обнажив светло-коричневые руки. На запястье по-прежнему поблескивали два золотых браслета.
Я спросил, не хочет ли она чего-нибудь выпить.
– Кофе со льдом было бы отлично.
Голос у нее оказался нежный, в первый раз я этого не заметил, но меня можно понять. Я направился в кухню. Она двинулась следом, с желтой книгой в руке, как будто боялась оставить ее одну.
– Я хотела извиниться за тот раз.
Я поднял глаза от кофе-машины, в которую только что вставил капсулу.
– Проблемы с ключами – с кем не бывает, – ответил я, всматриваясь в ее лицо.
Она и бровью не повела. Врать явно умела. Впрочем, может быть, и нет, потому что добавила через пару секунд:
– Это немного сложнее, чем просто проблема с ключами.
Я не стал настаивать. Занятия живых, их дела касались меня все меньше. Закапал кофе, сразу наполнив кухню ароматом. Самое прекрасное журчание в мире. Я поставил на столик большой стакан со славным коричневым напитком, в котором плавали три льдинки. И крепкий эспрессо для себя.
Присутствие этой девушки в моей кухне, куда никто посторонний не заходил уже много месяцев, нарушило закосневший порядок, в котором я жил. Словно впрыснули жизнь в этот большой труп, которым стала квартира вкупе с моим телом. Два обугленных интерьера. Она села. Я остался стоять, прислонившись к разделочному столу. Я не решался заговорить с ней о Пестуме теперь, когда мне это вспомнилось.
– Надеюсь, на этот раз я вам не помешала? – спросила она, нарушив повисшее между нами молчание.
Я утратил рефлексы. Разучился болтать. Мой взгляд упал на обложку книги.
– Вы посмотрели ее?
– Вообще-то я ее перечитала.
Лично у меня о ней остались только смутные воспоминания. Прекрасные, но смутные. «Теогония» – это Книга бытия греков. Помню, что в детстве меня очень впечатлили гекатонхейры, сказочные существа о ста руках и пятидесяти головах, которые сражались на стороне Зевса и метали целые горы.
– Мне показалась просто невероятной сцена кастрации, – сказала она.
Неслабое начало. Я боялся, что не смогу соответствовать. Она продолжала:
– Я и забыла, до какой степени это круто. – Она очаровательно раскатывала «р». Воркование голубки. – Мало того что сын отрезает член своему отцу точно в момент, когда тот занимается любовью с его матерью, он еще и бросает его в море, где из него вытекает вся сперма. Это круто!
– Да, но она станет пеной, из которой родится Афродита. Круто, но поэтично.
Она поднесла кофе к губам и улыбнулась, поди знай почему.
– Вообще-то ее надо было назвать Спермадитой…
– Это не так изящно.
– Вы находите?
Она засмеялась. Смеяться над Гесиодом. Это что-то новенькое. Мы перешли в гостиную. Свет был мягкий, и от этого хотелось быть чуточку счастливее.
Прошла секунда, другая. Сказать мне было особо нечего.
– Вам это не показалось допотопным? – спросил я.
– Простите?
– Старым.
Она посмотрела на меня удивленно. И вдруг выпалила:
– Вы чувствуете себя старым?
Она была права, но я сделал вид, что нахожу это дерзостью.
– Почему вы меня об этом спрашиваете?
– Потому что мужчина, имеющий целую библиотеку книг на древнегреческом, который дал мне почитать одну и хочет знать, нашла ли я это старым, должен сам чувствовать себя старым.
Я не удержался от улыбки. Впервые за много месяцев.
– Старее вас, – сказал я. Но тотчас спохватился. Не хотелось, чтобы она могла подумать, будто я ее клею. Я показал на книжный шкаф:
– Все-таки надо признать, он полон книг, которых никто больше не читает. И никто больше не прочтет.
– Зачем вы так говорите? Глупости. Дети всегда будут любить эти легенды и сказки.
– Надеюсь, что вы правы.
Я и на самом деле надеялся. В моей стране, хоть и отравленной ностальгией, все происходило так, будто слово «наследие» стало ругательным. Знакомя учеников с великими фигурами науки XVI и XVII веков, школьные учебники предлагали представить страничку Коперника в фейсбуке или предположить, какие твиты и видеоролики запостил бы первооткрыватель гелиоцентризма, попади он в нашу эпоху. Теперь прошлое должно было приспосабливаться к настоящему. В то время как вся планета делала обратный выбор, Китай вновь воздал должное Конфуцию, а Америка, хоть и видела будущее в Пало-Альто
[45], продолжала наращивать мускулатуру своих classic studies
[46]. Наши же ответственные лица зациклились на слове «цифровой», мечтая о Силиконовых valleys
[47]и french
[48] Калифорниях и не ведая, что, прежде чем основать фейсбук, Марк Цукерберг (которого отнюдь не назовешь реакционером) славился в Гарварде своей способностью читать наизусть целые пассажи из «Илиады». Чтобы создавать миры, а значит, сначала их выдумывать, прошлое, думается мне, может кое в чем помочь. А что, если воображение подпитывает интуицию? Да, я надеялся, что она окажется права. Что однажды мы станем не такими беспамятными. Не такими самонадеянными.
