– Рэймонд, я просто выпила немного излишнее количество водки после трудного вечера, вот и все. Вряд ли это можно считать симптомом заболевания.
– Куда ты в тот вечер ходила? – спросил он. – Что произошло потом?
Я пожала плечами.
– На концерт. Он оказался так себе.
Мы немного помолчали.
– Элеанор, – наконец сказал он, – это не шутки. Если бы я тогда не пришел, сейчас ты уже могла бы быть мертва, либо от алкогольного отравления, либо от удушения рвотой. Если бы перед этим не наглоталась таблеток или еще чего-нибудь.
Я склонила набок голову и обдумала его слова.
– Ну хорошо, признаю, в тот вечер я чувствовала себя очень несчастной. Но ведь всем время от времени бывает грустно?
– Конечно, бывает, Элеанор, – спокойно согласился он. – Но обычно если людям становится грустно, они немного плачут, или съедают слишком много мороженого, или весь день лежат в постели. Но они не планируют выпить жидкость для очистки труб или вскрыть себе вены хлебным ножом.
Помимо своей воли, при мысли об острых-преострых зубцах я вздрогнула. Потом пожала плечами, выражая молчаливое согласие.
– Твоя взяла, Рэймонд, – сказала я, – мне нечего на это возразить.
Он потянулся ко мне, положил свои ладони мне на предплечья и немного их сжал. Руки у него были сильные.
– Ты хотя бы подумаешь о том, чтобы сходить к врачу? Вреда от этого точно не будет.
Я кивнула. Он снова высказался вполне разумно, а с разумом спорить нельзя.
– Ты не хочешь с кем-нибудь связаться? – спросил Рэймонд. – С друзьями, родственниками? Может, со своей мамой? Она же должна знать, что с тобой происходит.
Он замолчал, потому что я засмеялась.
– Только не мамочка, – сказала я, качая головой, – скорее всего, она будет в восторге.
Рэймонд посмотрел на меня с ужасом.
– Элеанор, ты говоришь страшные вещи, – произнес он, явно шокированный, – ни одна мать в мире не станет радоваться страданиям своего ребенка.
Я пожала плечами и, не поднимая глаз от пола, сказала:
– Ты не знаешь мою мамочку.
28
Следующие несколько дней потребовали от меня немалого напряжения сил. Несколько раз без предупреждения заходил Рэймонд, под предлогом необходимости принести продукты или передать послание от Боба, но на самом деле проверить, не совершила ли я самоубийство. Если бы мне пришлось описывать поведение Рэймонда для кроссворда, я бы сформулировала его как «противоположность загадочности». Я искренне надеялась, что этот человек играл в покер только в самых редких случаях, ибо я опасалась, что каждый раз ему приходилось вставать из-за стола с пустым кошельком.
Меня удивляло, что Рэймонд взял на себя труд беспокоиться обо мне, особенно с учетом того неприятного положения, в котором обнаружил меня после концерта. Раньше, когда я становилась грустной или расстроенной, соответствующие люди просто звонили социальному работнику и меня переводили в другое место. Рэймонд никому не позвонил и не обратился к помощи специализированных учреждений. Он решил заботиться обо мне сам. Я долго об этом размышляла и пришла к выводу, что в мире, вероятно, существуют люди, для которых сложное поведение еще не является поводом для полного разрыва отношений. Если ты человеку не безразличен – а мы с Рэймондом, как я помнила, договорились быть друзьями, – то он готов поддерживать с тобой контакт, даже если ты грустный, расстроенный или ведешь себя не самым простым образом. Для меня это стало откровением.
Я задавалась вопросом, не происходит ли именно так, если у тебя есть родные – родители или, скажем, сестра, люди, которые будут рядом с тобой, несмотря ни на что. Разумеется, их нельзя просто принимать как должное – бог свидетель, ничто в этом мире нельзя принимать как должное, – просто ты будешь понимать, почти бессознательно, что они будут рядом, если ты будешь в них нуждаться, что бы ни случилось. В целом я не склонна к зависти, но должна признать, что каждый раз, думая об этом, я чувствовала укол боли. Однако зависть во мне была куда меньше, чем печаль оттого, что мне никогда не доведется испытать… как бы это назвать? Видимо, безоговорочной любви.
Но слезами горю не поможешь. Рэймонд в определенной степени продемонстрировал мне, как все это должно быть, и я считала себя счастливой получить такую возможность. Сегодня он пришел с коробкой мятно-шоколадных конфет и, что уж совсем невероятно, с наполненным гелием воздушным шаром.
– Я знаю, это смешно, – с улыбкой сказал он, – но на площади по пути к автобусной остановке была ярмарка, и там один парень продавал шарики. Я подумал, он тебя развеселит.
Увидев его подарок, я засмеялась и испытала незнакомый прилив чувств. Рэймонд передал мне веревочку, и шарик взмыл к невысокому потолку моей квартиры и несколько раз ткнулся в него, будто пытаясь выбраться отсюда.
– И что это такое? – спросила я. – Это что, сыр?
Мне еще никогда не дарили воздушных шариков, тем более таких странных с виду.
– Это Губка Боб, Элеанор, – произнес Рэймонд очень медленно и отчетливо, будто я была умственно неполноценной. – Губка Боб Квадратные Штаны?
Получеловек-полумочалка с выступающими передними зубами! Продается как совершенно заурядная вещь! Меня всю жизнь называли странной, но, ей-богу, при виде подобных предметов я понимаю, что на самом деле я еще вполне нормальная.
Я заварила нам чаю. Рэймонд закинул ноги на журнальный столик. Я задумалась, не попросить ли его опустить ноги, но тут мне пришло в голову: он, вероятно, чувствует себя здесь как дома, ему настолько уютно, что он может расслабиться и по максимуму использовать мебель. Это была приятная мысль. Рэймонд с шумом отхлебнул чаю – куда менее приятное нарушение правил этикета – и поинтересовался по поводу врача. Несколько дней назад Рэймонд выдвинул убедительный аргумент: крайне важно получить объективное мнение специалиста по поводу моего эмоционального состояния, а кроме того, современные методы лечения психических расстройств (буде таковые обнаружатся) весьма эффективны. В конце концов я согласилась записаться на прием.
– Я иду туда завтра, – ответила я, – в половине двенадцатого.
Рэймонд кивнул.
– Вот и хорошо, Элеанор. Пообещай мне, что расскажешь все честно – обо всех чувствах, обо всем, что с тобой случилось.
Я погрузилась в размышления. Я решила действительно рассказать врачу почти все, но не упоминать о небольшом запасе таблеток (которых в любом случае больше не существовало – Рэймонд спустил их в унитаз, не озаботившись, что это нанесет вред окружающей среде; я выказала недовольство, хотя втайне была рада от них избавиться), наших с мамочкой разговорах и моем нелепом, мертворожденном проекте. Мамочка всегда говорила, что любопытным кумушкам на зарплате следует сообщать информацию только в случае крайней необходимости, а эти вопросы представлялись мне иррелевантными. Все, что нужно знать врачу, – это что я очень несчастна, и тогда она сможет посоветовать, как мне действовать, чтобы это исправить. А копаться в прошлом и говорить о том, чего уже не переделать, нет никакого смысла.
