Взгляд отца помрачнел.
– Следи за языком. Наши долги. Разве ты не ел за нашим столом, не жил с нами под одной крышей?
– Твои долги. А теперь я расплачиваюсь за твои грехи, в то время как мир вращается без меня. Я не могу пойти учиться в университет, как мои друзья, из-за тебя.
Отец направил на него палец и с презрением на лице заговорил приглушенным, дрожащим от желчи голосом:
– Ты мне не спаситель. Не строй из себя Христа. Христос освободил меня. Ты же лишил меня свободы.
Дилл вздрогнул, когда его отец ударил ладонью по столу – резкий хлопок в тишине комнаты – и поднялся.
– До свидания, младший. Передай привет своей матери.
Он махнул охранникам, которые насторожились, услышав шум.
– Я закончил.
И ушел, не оборачиваясь.
* * *
Дилл думал – и был, как выяснилось, неправ, – что его утренний диалог с матерью стал чем-то вроде прививки, которая защитит его от боли в будущем. Он сидел на парковке, опустив голову на руки. На душе у него была такая же серость, как и в небе. Подъехал доктор Бланкеншип.
– Эй, Дилл, – сказал он с жизнерадостной улыбкой, – хочешь трюфелей с леденцовой крошкой?
Дилл в ответ выдавил улыбку.
– Нет, спасибо.
Какое-то время они ехали в тишине.
– Простите, что я молчу, доктор Бланкеншип. Надеюсь, я не кажусь вам невежливым.
– Я все понимаю. Не беспокойся.
Они проехали еще несколько километров, слушая рождественскую подборку на айподе доктора Бланкеншипа.
Дилл изо всех сил старался сохранять самообладание. Он-то считал, что на сегодня уже исчерпал запасы слез. И снова неверное предположение. Он чувствовал, как в нем поднимается волна, которую он больше не мог сдерживать.
– Что ж, м-м-м… – Дилл сглатывал слезы, пока в горле не появилось жжение, так же жгло после того, как он залпом выпивал стакан ледяной воды, – у меня с отцом все совсем не здорово. – И в этот момент он окончательно потерял контроль. Он чувствовал себя обнаженным и пристыженным. Адам в райском саду. Но он больше не мог это выносить.
Доктор Бланкеншип посмотрел на него, сдвинув брови.
– Эй, – мягко сказал он, – эй.
Он остановился на обочине. Дилл сидел, прижавшись головой к стеклу двери, рыдания сотрясали все его тело.
– Эй, – доктор Бланкеншип положил руку Диллу на плечо, – все в порядке, все в порядке.
И тут совершенно неожиданно (по крайней мере, для себя самого) Дилл уткнулся доктору Бланкеншипу в плечо. Тот обнял его, и Дилл продолжил рыдать. От доктора пахло теплым кашемиром, шалфеем и салфетками с антистатиком. Дилл постарался как можно быстрее взять себя в руки, что заняло у него несколько минут.
Наконец он с содроганием набрал воздуха в грудь. Он был в полном раздрае.
– Простите. Мне правда очень жаль. Из-за меня вы еще не дома. Едва ли вы ожидали подобного, когда предложили подвезти меня.
Доктор Бланкеншип порылся в машине в поисках пачки салфеток.
– Вообще-то я примерно этого и ожидал, потому и предложил тебя подвезти. Хочешь поговорить?
Дилл вытер ладонями глаза и взял предложенную ему салфетку.
– Не очень.
– Хорошо.
Но потом он все равно заговорил:
– Мои родители, оба, считают, что отца посадили в тюрьму из-за меня, потому как я не стал ради него лгать. А раз он в тюрьме, мы по уши в долгах, и из-за этих долгов я ничего не могу. А отец считает, что я все равно ничего не смогу, потому что моя вера слишком слаба. Я словно в западне. Наверное, это Бог меня наказывает.
Доктор Бланкеншип вздохнул.
– Давай по порядку. Прежде всего, прости, но в том, что произошло с твоим отцом, твоей вины нет вообще. Я следил за судебным процессом и понимаю, почему тебе пришлось давать показания. Судьи поверили тебе и не поверили ему. И точка. Ты здесь ни при чем. Это его проблема. А если он попытается повесить вину на тебя, то пошел он к черту.
Дилл опустил голову на руки.
Доктор Бланкеншип потирал большим пальцем руль: ему явно было не по себе.
– Прости. Я не хотел так резко высказываться о твоем отце.
– Все нормально.
– Я просто прихожу в бешенство, когда люди говорят подобные вещи детям, у которых вся жизнь впереди. Заставляют их сомневаться в себе. У тебя достаточно веры для того, чтобы сделать все, что ты сам захочешь. Ты думаешь, Бог желает тебе чего-то иного, кроме счастья? Ничего подобного. И не позволяй никому убеждать себя в обратном. У твоего отца нет права сломить твой дух только потому, что он твой отец.
Дилл шмыгнул и вытер нос салфеткой. Сделал еще один дрожащий вдох.
– Пожалуйста, не говорите Лидии… об этом.
Доктор Бланкеншип похлопал его по плечу.
– Если я хорошо знаю свою дочь, она бы не стала пытаться как-то поддеть тебя в этой ситуации. Скорее, просто обняла бы и поддержала, как и я.
– Да. – Дилл помолчал. – Есть еще кое-что. Я буду скучать по Лидии, и очень. Вот что фигово. – Его горло сжалось.
Глаза доктора Бланкеншипа наполнились слезами.
– Ах, черт, Дилл. Ты посмотри только, чего ты добился. Здесь я с тобой, приятель. – Его голос дрогнул. – Я тоже буду по ней скучать. Это фигово для нас обоих.
Дилл протянул ему салфетку.
– Не волнуйтесь, я не скажу Лидии… об этом.
Доктор Бланкеншип промокнул глаза.
– Самое смешное – что по отдельности над нами она не стала бы прикалываться. Но когда мы оба сидим в машине на обочине и плачем из-за нее, ни больше ни меньше… Да она нам спуску не даст.
– Это должно остаться между нами, – сказал Дилл.
– Черт, да.
Они посидели еще немного, пытаясь взять себя в руки.
– Официально объявляю собрание фан-клуба Лидии оконченным, – наконец произнес доктор Бланкеншип. – Поехали. А ты давай-ка достань с заднего сиденья пакет с трюфелями. Думаю, в нашем эмоционально хрупком состоянии они нам совершенно необходимы.
– А вас не лишат лицензии дантиста за то, что вы склоняете меня к поеданию сладостей?
– Это тоже останется между нами.
Они ехали обратно в зимних сумерках. То тут, то там чуть поодаль от шоссе мелькали дома в пестром зареве рождественских огоньков. Дилл погрузился в свои мысли, словно завернулся во влажное шерстяное одеяло.
Видел своего отца? Видел, каким он становится? Лучше почаще убеждайся в собственной нормальности. Безумие, похоже, незаметно подкрадывается ко всем мужчинам из рода Эрли. Тебе нельзя терять бдительность. Нельзя расслабляться. В тебе самом скрыта опасность. Твоя кровь отравлена.
