Когда же Джорджи после обеда оставила их наедине, Джек стал задавать более серьёзные вопросы. Что по этому поводу думает Винни? Конечно, она не хочет, чтобы он оставил их с Филлис, и, может быть, намерена отправиться с ним? И как получилось, что финансовая ситуация стала катастрофической так внезапно? И почему именно сейчас? Почему бы не подождать, пока погода не станет теплее, а переправа – легче? И как, чёрт возьми, Гарри, который в жизни своей не выполол ни сорняка, не разбил ни клумбы, собирается стать фермером?
Изо всех сил стараясь уйти от вопросов, Гарри серьёзностью отвечал на серьёзность; он велел Джеку опекать Филлис и защищать интересы Винни. Он сказал, что намерен оставаться в Канаде, лишь пока не сколотит капитал, гарантирующий ему финансовую независимость, что информировал и юриста, и брокера о переменах обстоятельств и сообщил им, что теперь, пока они не получат дальнейших указаний, по всем финансовым вопросам надлежит связываться с Джеком.
Джека это убедило. Под конец он спросил:
– У вас с Винни всё… ну, сам понимаешь?
И Гарри просто ответил:
– Нет. Совсем нет.
Но тут вернулась Джорджи посмотреть, что происходит, и избавила Гарри от необходимости продолжать разговор.
По дороге в Ливерпуль на следующий день Джек старался говорить лишь о насущных мелочах: о том, что видно из окна поезда, о том, как глупо брать с собой вечерний костюм, который в прериях уж точно не понадобится. Изображая человека опытного, он дразнил Гарри, смеясь над поясом от холеры, спрашивал, чем, чёрт побери, этот пояс ему поможет. В качестве прощального подарка вручил ему деревянное походное зеркальце.
– Джорджи говорит, ты намерен обрасти жуткой бородой, но мы, Зоунты, не станем слишком сильно себя запускать, верно?
Маленькая вещица с крошечной складной подставочкой была так же печально бесполезна, как молитвенник в кожаной обложке, который ему вручила любимая горничная, впервые собирая его в школу. Стоя на палубе, не выпуская руки Джека как можно дольше, чувствуя спиной огромную мощь корабля позади них, символа пугающего будущего, он с болезненной остротой ощутил своё одиночество. Это ощущение было ещё болезненнее оттого, что теперь ему было не пять лет, а уже за тридцать, и он никак не мог вызывать чью бы то ни было жалость.
Представившись, удостоверившись, что чемодан уже прибыл и его отнесли в каюту, он вписал своё имя в список пассажиров корабля.
– Сколько нас здесь? – спросил он.
– Пятьсот одиннадцать, сэр, – сообщили ему, – если никто не струсит.
– Так много?
– Ну, кому-то из вас достанется больше места, чем другим, сэр.
Почувствовав укол вины, Гарри побрёл на корабль, глядя по сторонам. К своему облегчению, он увидел несколько семей: женщины нервно осматривались, дети, заворожённые, не отрывали глаз от причала. Языки представляли собой потрясающую смесь. Он слышал ирландский и шотландский акценты наряду с классическим английским, слышал произношение, которое счёл канадским, но некоторые говорили на каких-то славянских языках, и на немецком, и ещё на каком-то, музыкальном и звучном, которого он не разобрал.
– Простите, – задал он вопрос, – но на каком языке они говорят?
– На валлийском, – ответили ему. – Они поставили крест на Патагонии и решили попытать счастья в Канаде. Овцам там не место, скажу я вам. Все эти медведи, волки…
По мере того как люди поднимались на борт, Гарри заметил, что большинство размещалось на нижней палубе. Семьи наверх не поднимались. Гарри подумал, что, если бы ему пришлось покупать билеты не только себе, но также жене и нескольким детям, он тоже предпочёл бы сэкономить. Его каюта была, конечно, далека от совершенства, весьма далека, но по крайней мере там имелись ванная комната, и иллюминатор, и возможность выйти на палубу, чтобы подышать свежим воздухом и размяться.
За обедом он выяснил, что большинство пассажиров его класса – молодые мужчины из высшего общества, напомнившие ему о самых неприятных школьных днях. Они прекрасно проводили время, многие уже прилично напились. Их грубое веселье раздражало Гарри, особенно когда он увидел поблизости нескольких женщин. Сидя среди хохочущих мужчин, он чувствовал свою вину оттого, что его могли принять за одного из них, когда они дразнили официантов и отпускали шуточки о морской болезни и сомнительном мясе, подаваемом под видом телячьих котлет. Я не с ними, хотел он сказать официанту и сомелье, я совсем на них не похож.
Но, в общем-то, при разговоре они оказались не такими уж плохими, просто необстрелянными юнцами. По случайности все те, кто сидел рядом с ним, оказались третьими сыновьями в семье.
– Кто преемник, кто наследник, кто паршивец распоследний, – сказал один из них. – Получается, большинство из нас паршивцы распоследние.
Вполне возможно, родители отправили их на запад в надежде, что сыновья сколотят там состояние или по крайней мере сделаются почтенными землевладельцами, как их старшие братья, но большинство считало всё это забавным приключением. Сидевшие рядом с Гарри юноши расхохотались, когда он выразил им свою тревогу о трудностях фермерской жизни, и сказали, что лучше уж отправятся ловить рыбу, а ещё лучше охотиться – дикие утки там водятся в каждой луже.
– А на каких условиях мы получим земельный участок три года спустя? – спросил Гарри у одного из них.
– А, – сказал он беззаботно, – Тролль обо всём позаботится. Старый добрый Тролль. Чувства юмора у него нет, но зато он обо всём заботится, верно? – Он указал куда-то на другой конец длинного стола, где две леди, то ли жёны миссионеров, то ли в глубоком трауре, собирались уходить, потому что море стало неспокойным и волны били о борт, заставив посуду и стаканы задребезжать. Гарри не увидел никого, даже отдалённо напоминающего тролля.
Понемногу разговор перешёл в довольно шумный конкурс на лучшую рифму к слову «наследник». Особенно популярной оказалась «неприятный собеседник», на ура была принята и «капризный привередник». Корабль чуть накренился вперёд, палуба, соответственно, зашаталась, и одного из молодых людей внезапно безо всякого предупреждения вытошнило прямо на колено соседа.
Никогда не совершая плаваний дальше, чем по Английскому каналу в тихий летний день, Гарри подумал, что наедине со стихией окажется таким же слабаком, как его спутники, а потому заранее подготовился к худшему, взяв с собой считавшееся действенным средство от морской болезни и коробку имбирного печенья, которую ему вручила Джорджи, сказав, что ей оно хорошо помогало справиться с утренней тошнотой.
Океан сильно штормило, от шумной пугающей качки падали люди и предметы. Когда стемнело, горизонт скрылся из виду и стало трудно адекватно воспринимать происходящее, Гарри решил, что корабль вот-вот развалится на куски. Волны хлестали в иллюминатор его каюты, который он лишь однажды по глупости открыл, поэтому ужас и смятение пассажиров нижних палуб представлялись без труда. Но, к удивлению Гарри, его ни разу за всю поездку не стошнило. Пассажиры, сидевшие рядом с ним, один за другим скрывались в каютах, и сквозь шум корабля и моря слышались их жуткие стоны. По-видимому, члены экипажа во время качки могли держаться на ногах, но стали реже попадаться Гарри на глаза, может быть, получая от страданий пассажиров свою выгоду. С другой стороны, теперь им приходилось заботиться о несчастных, и Гарри видел, как они складывают испачканные простыни в парусиновый мешок и вытирают пол там, где кто-то не успел вовремя добежать до раковины или мусорной корзины.
