– Послушайте, я очень рад нашему знакомству, – сказал Патрик, – но мне надо со всеми пообщаться. А с вами мы еще поговорим.
Он бесцеремонно отошел от Флер и с напускной решительностью направился к Джулии, которая одиноко пила белое вино у балконных дверей.
– Спасите! – взмолился Патрик.
– А, привет, – сказала Джулия. – Я тут рассеянно смотрю в окно, но не настолько рассеянно, чтобы не заметить, как ты флиртуешь с хорошенькой официанткой.
– Я? Флиртую? Да я ей ни слова не сказал.
– Тут и без слов все ясно, милый. Собаки же вполне обходятся без слов. Вот если пес сидит у стола и тихонько поскуливает, пуская на ковер обильную слюну, то все понимают, чего он хочет.
– Хорошо, признаюсь, она мне немного понравилась, но после того, как эта безумная старуха начала со мной разговаривать, официантка стала островком спасения в бушующем горном потоке.
– Как поэтично. Ты все еще хочешь, чтобы тебя спасли?
– Отнюдь нет. Я пытаюсь не хотеть, чтобы меня спасли.
– Прогресс.
– Безостановочное движение вперед, – сказал Патрик.
– А кто эта безумная старуха, из-за которой ты стал флиртовать с официанткой?
– Она когда-то работала у матери, в одном из благотворительных магазинов. Ее впечатление об Элинор настолько отличается от моего, что до меня наконец-то дошло: я не в ответе за определение смысла ее жизни и не вправе ее судить.
– Но ты же вправе сделать кое-какие выводы для себя?
– Не знаю, – сказал Патрик. – Сегодня я наконец понял, что очень неоднозначно отношусь к родителям. Всеобъемлющей, конечной истины не существует. Все больше похоже на лестницу, по которой можно попасть на разные этажи здания.
– Как-то это очень утомительно, – вздохнула Джулия. – Не проще ли просто их ненавидеть?
Патрик рассмеялся:
– Раньше я думал, что отец мне безразличен, считал это великой добродетелью, потому что в безразличии якобы нет снисходительности, свойственной прощению. А на самом деле меня по-прежнему обуревают чувства: презрение, гнев, жалость, ужас, сочувствие и – да, безразличие.
– Сочувствие?
– При мысли о том, как он был несчастен. А когда у меня появились дети и я ощутил всю силу инстинктивного желания их защитить, то был потрясен его намеренной жестокостью по отношению к собственному ребенку и с новой силой его возненавидел.
– Значит, он тебе больше не безразличен?
– Отнюдь нет. Я понял, что можно с безразличием относиться ко многому. Гнев и ужас не отменяют безразличия, – наоборот, они позволяют его расширить.
– Просто какой-то «стэйрмастер», лестничный тренажер безразличия, – заметила Джулия.
– Совершенно верно.
– Интересно, а здесь можно курить? – Джулия распахнула балконную дверь.
Патрик вышел вслед за ней на узкий балкон и облокотился на белые перила. Джулия достала сигареты «Кэмел блю». Патрик снова видел ее элегантный профиль, только сейчас не на подушке, а на фоне еще нагих ветвей, таящих робкое обещание листвы. Джулия поцеловала фильтр, приблизив к кончику сигареты дрожащее пламя зажигалки, и глубоко затянулась. Завиток дыма скользнул над верхней губой; Джулия втянула его в ноздри и дальше, в легкие, выдохнула толстую струю дыма и заговорила, перемежая слова крошечными дымными клубами и расплывчатыми кольцами:
– Ну и как, ты сегодня усердно тренировался на своем внутреннем «стэйрмастере»?
– Как ни странно, я сегодня ощущаю одновременно и душевный подъем, и какую-то невесомость, будто в свободном падении. В смерти есть что-то притягательное, объективное, в отличие от яростной изоляции медленного умирания, которую из-за болезни матери я воображал себе целых четыре года. В некотором смысле я впервые думаю о ней непредвзято, без обуревающего сочувствия, которое было не сострадательным или душеспасительным, а каким-то отражением ее собственных страхов.
– А не проще ли вовсе о ней не думать? – спросила Джулия, делая еще одну длинную затяжку.
– Только не сегодня, – ответил Патрик, задетый ее эмалевой непробиваемостью.
– Да-да, конечно, не сегодня, – сказала Джулия, ощутив его отдаление. – Не сейчас, потом, позже…
– Те, кто любит говорить «возьми себя в руки» или «не бери в голову, жизнь продолжается», сами не имеют такого непосредственного опыта, хотя и ругают за его отсутствие тех, кто занимается самокопанием, – заявил Патрик напыщенным прокурорским тоном, к которому прибегал всякий раз, когда оправдывался. – «Не брать в голову» означает всего лишь призрачно следовать бездумным привычкам. То, о чем стараешься не думать, продолжает оказывать на тебя влияние.
– Каюсь, Ваша честь, – сказала Джулия, смущенная искренностью Патрика.
– Можно ли жить непринужденно, реагировать на все спонтанно, рефлекторно? Нам это неизвестно, но мне очень хочется попробовать.
Джулия недоверчиво хмыкнула – странный проект Патрика ее, очевидно, не соблазнял.
– Прошу прощения, – прозвучало за их спинами.
Патрик обернулся и увидел прелестную официантку. Он уже забыл, что влюблен в нее, но сейчас им с новой силой овладело желание.
– Привет, – сказал он.
Оставив его без внимания, она обратилась к Джулии:
– Прошу прощения, но у нас курить запрещено.
– Ах вот как, – сказала Джулия, затягиваясь сигаретой. – Я не знала. А почему нельзя? Мы же на улице.
– Официально это часть территории клуба, а в клубе курить запрещено.
– Ясно, – кивнула Джулия, продолжая курить. – Ну, тогда не буду.
Она сделала еще одну глубокую затяжку, бросила окурок под ноги, наступила на него и вошла в зал.
Патрик ждал насмешливо-сочувственного взгляда официантки, но та, не глядя на него, вернулась к столу.
Бестолковая официантка. И Джулия тоже бестолковая. И Элинор была бестолковой. Даже от Мэри никакого толку не дождешься, из-за нее придется возвращаться в свою каморку в безутешном одиночестве.
На самом деле виноваты были не женщины, а его представление о их всемогуществе, мысль о том, что они обязаны ему помогать. Надо бы помнить об этом в следующий раз, когда его разочарует очередная бестолковая сука. Патрик хохотнул про себя. Он словно бы обезумел. Казанова – женоненавистник; Казанова – голодный младенец. В прогнившей сердцевине преувеличения прячется неполноценность. На его отношение к женщинам благопристойно опустилась вуаль недовольства собой, не позволяя глубже исследовать эту тему. Недовольство собой – слишком легкий выход из положения, надо от него избавиться и позволить себе остаться безутешным. Суровые требования, скрытые в слове «безутешный», напоминали прохладную воду после высохшего оазиса утешения. Ох, поскорее бы вернуться в свою каморку. Безутешным.
