Эдипов водоворот неумолимо затягивал Патрика, как сухой листок, в свою воронку: хотелось все новых и новых утешений. В некоторых языках понятия желания и нужды разделены, но английский вынуждает их слиться в обнаженной близости единственного глагола: хотеть. Хотеть любви, которая поможет не хотеть любви. Война с хотеньем, от которой хочется еще сильнее. От виски радости не больше, чем от матери… и жены… и от розового кардигана, если он отважится подойти, пасть к ее ногам и молить о пощаде. Почему он вообще этого хочет? Где его Орел? Почему нельзя хладнокровно отметить возникающее в мозгу влечение и переработать его в осознание текущего состояния ума или хотя бы в простой факт, что он жив? Зачем наивно бросаться к объектам мыслей, когда можно остаться у их источника? Патрик закрыл глаза и развалился на стуле.
Итак, он очутился в великолепии своего внутреннего мира, прекратил бегать за розовыми кардиганами и янтарными бутылками и просто наблюдал, как мысли начинают раскрываться и вертеться подобно множеству вентиляторов под потолком душного многолюдного зала. Он больше не нырял в красочные картины, а спокойно отмечал мельканье лопастей, жару и интересную особенность своего преимущественно вербального разума: спьяну он начал отдавать некоторое предпочтение визуальным образам. Еще Патрик заметил, что желаемый итог и цель страданий для него – не отключка и не оргазм, а знание и понимание. Беда заключалась в том, что даже при смене объекта преследования страдания преследующего оставались теми же. Да, он теперь несется навстречу вакууму, а не бежит от него – и что? Подумаешь! Тогда уж лучше гоняться за сиропным миражом знатного траха. Патрик открыл глаза. Девушка в розовом кардигане исчезла. А как хотелось! Целая вселенная бесконечного хотенья. Безбрежная меланхолия.
Скребущий по полу стул. Опоздал. Семейное чаепитие. Старайся не думать. Думай: нельзя думать. Какой бред. Динь-динь-динь. Круиз-контроль вышел из-под контроля. Пожалуйста, перестань думать. Кто это просит? Кого просят?
Когда Патрик подъехал к дому, все остальные уже собрались вокруг машины Нэнси: немая сцена укоризны и раздражения.
– Вы не поверите, что со мной произошло в Нью-Мильтоне! – воскликнул Патрик, гадая, что сказать, если кто-нибудь все же спросит.
– Мы собирались ехать без тебя, – сказала Нэнси. – Бет терпеть не может непунктуальных людей – просто вычеркивает их из списка гостей и навсегда забывает.
– Какая отравляющая мысль, – сказал Патрик. – То есть отрезвляющая, – поправился он.
Впрочем, за хрустом гравия и хлопаньем дверец ни ту ни другую его реплику никто не услышал. Патрик плюхнулся на заднее сиденье Нэнсиной машины рядом с Томасом, жалея, что никто не даст ему в дорогу поильник с бурбоном. По пути он задремал, но машина почти сразу начала тормозить и остановилась. Патрик выбрался на улицу и обнаружил себя посреди сплошного зеленого массива без знаков препинания. Во все стороны простирались горы Беркшир-Хиллз, похожие на желто-зеленый океан. На гребне ближайшей волны примостился белый, обшитый гонтом ковчег – дом Уолтера и Бет. У Патрика случился приступ морской болезни на суше.
– Невероятно, – пробормотал он.
– Знаю, – сказала Нэнси. – И представляешь, весь этот вид принадлежит им одним.
Для Патрика чаепитие разворачивалось на сомнительном среднем плане. То он чувствовал себя остекленевшим, как аквариум по телевизору, то начинал тонуть. Всюду мельтешили официантки в форме и ослепительно-белоснежных туфлях. Невысокий испанец-дворецкий. Сладкий чай со льдом и с корицей. Парк-авенюшные сплетни. Люди смеялись над какими-то словами Генри Киссинджера, сказанными за ужином в четверг.
Потом началась экскурсия по саду. Впереди шел Уолтер. Время от времени он отклеивался от Нэнсиной руки, чтобы отсечь секатором какой-нибудь побег. Разумеется, он бы не стал этим заниматься, если бы все садовые работы уже не были сделаны за него. Уолтер имел к саду такое же отношение, как мэр – к строительству городской недвижимости, на открытии объектов которой он в лучшем случае торжественно разрезает ленточки. Следом шли Бет, Мэри и дети. Хозяйка упорно скромничала, а иногда выражала откровенное недовольство садом. Когда они подошли к вырезанному из куста оленю, стоявшему на краю клумбы, она воскликнула:
– Он ужасен! Похож на кенгуру. Ей-богу, я регулярно поливаю его уксусом в надежде погубить. Климат здесь просто отвратительный: зимой мы ходим по пояс в снегу, который лежит до середины мая, а через две недели – раз! – и вокруг Вьетнам.
Патрик плелся в хвосте процессии и прилежно изображал садоводческий экстаз, то и дело наклоняясь к какому-нибудь безымянному цветку и надеясь, что хоть немного похож на Эндрю Марвелла, а не на жалкого пропойцу, который боится принять участие в разговоре. За обширной лужайкой последовал лабиринт, затем сад зеленых фигур (из которых исключили обреченного на гибель кенгуру) и, наконец, лаймовая роща.
– Смотри, па! Sanglier!
[21]
– Да, кабан.
Кабаны всегда казались ему французами, а теперь вот и Томасу тоже – это разбивало Патрику сердце. Ну как мог ребенок запомнить слово, которое не использовал в речи с прошлого года? Быть может, он представлял себе, как дикий вепрь разгуливает ночами по «Сен-Назеру» – топчет падалицу инжира или ищет в винограднике спелые ягоды? Нет, вряд ли. Словом sanglier Томас называл вот эту самую скульптуру, – впрочем, надолго возле нее он не задержался и уже бежал к лаймовой роще, раскинув руки и изображая самолет. Патрик сам придумал себе повод для сердечной боли, но и это чувство оказалось пустым. Он больше не испытывал разрушительной ностальгии по «Сен-Назеру», потеря лишь уверила его в собственной несостоятельности как отца: он не может быть тем родителем, каким хотел стать, – человеком, вознесшимся над семейными дрязгами и дарящим сыновьям лишь незамутненную любовь. Да, Патрику удалось выбраться из Зоны-один, в которой родитель неизбежно заставляет ребенка испытать именно то, что он больше всего ненавидел в собственной жизни, но зато он застрял в Зоне-два, где мучительное избегание Зоны-один вынуждает совершать все новые и новые ошибки. В Зоне-два любая самоотдача предполагает отсутствие у дающего того, что требуется отдать. Нет ничего труднее, чем эта вечная родительская сверхкомпенсация. Патрик мечтал о Зоне-три. Он чувствовал, что она где-то рядом, вон за тем холмом, – как плодородная долина, о которой только ходят слухи. Возможно, этот теперешний хаос – признак его окончательного отказа от нерационального образа жизни. Пора завязывать с алкоголем, и не завтра, а сегодня же, как только представится очередная возможность выпить.
Странно взволнованный этим проблеском надежды, Патрик не спешил присоединиться к остальным. Экскурсия продолжалась. В дальнем конце рощи стояла каменная Диана, вечно охотящаяся на бронзового кабана. За домом начиналась и петляла по окультуренному лесу упругая тропинка, посыпанная древесной щепой. На оголенной земле между толстых дубов и буков дрожали лужицы солнечного света. За лесом стоял ангар с гигантскими вентиляторами, на работу которых наверняка уходило столько же электричества, сколько потребляет небольшая деревня: зимой эти вентиляторы нагнетали тепло, необходимое для роста нежного агапантуса. Курятник размером с Патрикову лондонскую квартиру, а то и больше был настолько чист, что он невольно задумался: может, это какие-нибудь генетически модифицированные куры, скрещенные с огурцами и оттого переставшие испражняться? Бет прошлась по свежим опилкам под светом инфракрасных греющих ламп и нашла в гнездах три крапчатых яйца. Одна порция яичницы, вероятно, обходилась ей в несколько тысяч долларов. Правда заключалась в том, что Патрик ненавидел по-настоящему богатых людей, особенно теперь, когда понял, что одним из них ему точно не стать. Очень уж часто они оказывались лишь шариком в свистке своих обширных владений. Без сдерживающего влияния слов «позволить себе» их желания превращались в утомительный вздор из уст невозможных и одновременно эксцентричных зануд. Любому проявлению низости человеческой они придавали внешнее подобие доброты: «Ах, погостите в нашем четвертом доме, а то он все стоит и стоит без дела! Нас самих не будет, но Кармен и Альфонсо прекрасно о вас позаботятся. Ну что вы, никаких хлопот, пусть эти двое в кои-то веки отработают свое жалованье, а то непонятно, за что мы им платим, – они и пальцем о палец еще не ударили!»
