– Господи, – сказал папа, выуживая из пакета коробку, – вроде пошел за чайником, а вернулся с чудом техники под названием «Умное портативное устройство для приготовления горячих напитков».
Подобно пóпам Линды и ее матери, не ограниченным подлокотниками, слова здесь тоже пытались занять как можно больше пространства. Роберт наблюдал, как папа вытаскивает из коричневого бумажного пакета чай, кофе и бутылку виски. Бутылка была почата.
– Только взгляни на эти грязные шторы, – сказал папа, заметив, что Роберт пытается вычислить, сколько граммов виски он выпил. – Я понял: весь Нью-Йорк дышит чистым свежим воздухом, потому что у нас в комнате установлен специальный фильтр в виде штор, высасывающий всю грязь из городской атмосферы. Салли говорила, здешние интерьеры «затягивают» – именно этого я и боюсь. Старайтесь ни к чему не прикасаться.
Роберт, которому сначала все нравилось, ведь он никогда прежде не бывал в гостиницах, принялся с подозрением оглядываться по сторонам. На китайском розоватом ковре цвета мышиного животика с эмблемой посередине стоял замусоленный мягкий гарнитур в стиле прованс: диван и кресло. Над диваном на желтой стене висел индийский гобелен с танцующими у колодца женщинами и парой коров на заднем плане. Напротив была большая картина с изображением двух балерин – одна в лимонно-желтой, другая в розовой пачке. Ванна была вся в сколах и кратерах, как поверхность Луны. Хром на смесителях помутнел, на эмали рыжели пятна. Если не очень-то нужно было мыться до того, как ты попал в эту ванну, то после точно требовалось отмываться. Из окон родительской спальни, где Томас скакал на кровати и орал: «Смотрите! Я астронавт!», открывался вид на ржавый кондиционер, хрипящий под перекошенной оконной рамой. Окна гостиной, где должны были спать Роберт с Томасом (а зная Томаса – Роберт с папой, которого ночью все равно вытолкали бы из маминой кровати), выходили на бок соседнего небоскреба, сплошь обшитый серыми плитами.
– Все равно что жить в карьере, – сказал папа, наливая себе полстакана виски.
Он подошел к окну и опустил серые пластиковые жалюзи. Планка, на которой они держались, отвалилась и с глухим лязгом рухнула на кондиционер под окном.
– Черт подери! – воскликнул папа.
Мама расхохоталась.
– Ладно, мы всего на несколько дней приехали! Пойдемте ужинать. Томас еще долго спать не будет – он продрых три часа в самолете. А ты как? – обратилась она к Роберту.
– Погнали! Можно мне кока-колу?
– Нет, – ответила мама. – Ты и так перевозбужден.
– Овсянка со вкусом яблок и корицы, – пробормотал папа, разбирая покупки. – Я так и не нашел овсянки со вкусом овсянки и яблок со вкусом яблок – только эту овсянку со вкусом яблок. И корицы, разумеется, чтобы гармонировала с зубной пастой. Спьяну можно почистить зубы овсянкой и съесть тарелку зубной пасты – и не заметить подвоха. Так и спятить недолго. Кстати, если продукт без добавок, об этом тоже трезвонят. На ромашковом чае надпись: «Без кофеина!» Откуда в ромашке кофеин?!
Он вытащил из пакета последнюю коробку – с травяным чаем.
– «Утренний гром», – прочитала название мама. – По-моему, Томас и без всякого чая – утренний гром.
– А вот это уже твоя беда, дорогая моя. Будь на то твоя воля, Томас заменил бы тебе все: чай, кофе, работу, друзей… – Папа оглушительно умолк, не закончив список, а потом быстренько замял тему. – «Утренний гром» – напиток литераторов, судя по всему. Смотри, тут даже есть цитата. – Он откашлялся и прочел вслух: – «Рожденный часто под другим небом, оказавшийся средь постоянно меняющихся декораций, сам влекомый непреодолимым потоком, который влечет и остальных вокруг него, американец не способен к чему-либо привязаться, у него нет на это времени. Он привыкает только к самим переменам и в конце концов убеждается, что это и есть естественное состояние человека. Чем сильнее любовь и привычка, тем острее его потребность в переменах; ибо нестабильность для него не представляет катастрофы, но рождает чудеса». Алексис де Токвиль.
– Вот видишь, – сказал папа, взъерошив Роберту волосы. – Твое «погнали» великолепно подходит настрою этой страны. По крайней мере, настрою середины позапрошлого века.
Томас вскарабкался на стол, застланный багряной кримпленовой скатертью, придавленной кругом защитного стекла, по меньшей мере на фут не доходившего до края.
– Идем в ресторан, – сказала мама, беря его на руки.
В лифте висела лютая тишина, слагаемая из всех невысказанных родительских упреков и аромата душевной болезни, витавшего вокруг лифтера с лысиной-набалдашником, который сообщил им (причем не с виноватым видом, а с гордостью), что лифт установлен в 1926 году. Роберт иногда любил всякое старье – динозавров, например, или планеты, – но лифты должны быть новенькими. Желание всей семьи вырваться из красной бархатной клетки носило взрывной характер. Пока псих дергал рычаг, лифт болтался в районе первого этажа и наконец замер – от пола лифта до пола вестибюля оставалось каких-то два дюйма.
В наступающих сумерках они шли по мерцающим тротуарам; из сточных труб тут и там вырывался пар, и часто вместо плиток на тротуарах лежали огромные решетки. Роберт не поддался страху и все же шагал прямо по ним, а не рядом, но при этом старался ступать как можно легче. Гравитация никогда еще не давила так сильно.
– Почему тротуары блестят? – спросил он.
– Да бог его знает, – ответил папа. – Наверное, что-то в составе – железо или крошка из литературных цитат. А может, из них просто высосали весь кофеин.
Если не считать желтеющих газетных вырезок в витрине и написанной от руки таблички «БОЖЕ ХРАНИ НАШИХ СОЛДАТ», снаружи пиццерия «Венера» ничем не выдавала, как ужасно кормят внутри. Роберту казалось, что к подбору ингредиентов для пицц и салатов хозяева подошли с тем же бездумным размахом, который он впервые подметил еще в Хитроу. Список начинался вполне уместной фетой и помидорами, а потом скатывался в швейцарский сыр и ананасы. Копченая курица заявлялась без приглашения на вечеринку морепродуктов, и в довесок «ко всему перечисленному» подавали картошку фри и луковые кольца.
– Под каждым пунктом меню написано – «пальчики оближешь». Что это значит? Здесь нет салфеток? – спросил Роберт.
Мама расхохоталась.
– Больше похоже на полицейский отчет о содержимом чьей-то помойки, чем на блюдо, – завелся папа. – У подозреваемого явно сорвало крышу на тропических фруктах, бри и моллюсках, – пробормотал он с американским акцентом.
– А я думал, картошка у них теперь не французская, а свободная, – сказал Роберт.
– Проще написать на двери «БОЖЕ, ХРАНИ НАШИХ СОЛДАТ», чем перепечатать сотню меню, – сказал папа. – Слава богу, Испания здесь на хорошем счету, иначе мы бы уже говорили: «Мне, пожалуйста, тортилью Верховного суда со свободной картошкой». Английских маффинов, вероятно, чистка не коснется, а вот просить в ресторане кофе по-турецки я бы постеснялся – турки повели себя очень некрасиво. Прошу прощения. – Папа без сил опустился на диванчик. – У нас с Америкой такая любовь, что ее новая инкарнация меня слегка напрягает. Безусловно, американское общество обширно и многослойно, и я свято верю в его способности к саморегуляции. Только где они? Где бунт? Сатира? Скептицизм?
