– Не каждый день удается посидеть с новорожденным восьмидесяти двух лет от роду, – прошептала она без тени улыбки. Они сидели втроем в 101-м номере, у изголовья старика, не сводили с него глаз в темноте, вслушивались в его дыхание, подстерегая малейшие перебои, пока глубокой ночью сон не сморил и их: Манель уснула в кресле, Бет на диване, а Амбруаз в конце концов растянулся прямо на полу.
Старик обвел глазами троицу, жадно ждущую ответа. Широкая улыбка, осветившая его лицо, сказала им о его состоянии больше любых слов.
– А температура? – спросила Манель, подходя и целуя его в лоб.
Лоб был сухой и теплый.
– День Д плюс один, месье Самюэль Дински. Первый день всей вашей оставшейся жизни, – торжественно объявил Амбруаз, намекая на название фильма
[7].
Накануне, как раз в тот час, когда больной должен был выпить смертельное зелье, Манель разбудила его и дала вторую дозу кортикостероидов. И сейчас, утром, он лежал не на стальной каталке, поджидая в мертвом холоде, когда придет танатопрактик, он лежал тут, перед ними, растянувшись на залитых солнцем простынях и живой, как никогда. Новорожденный восьмидесяти двух лет, Бет сказала чистую правду. Живой благодаря просроченному удостоверению личности, с ужасом подумал Амбруаз. И благодаря прозорливости его отца: тот под вечер перезвонил и подтвердил диагноз – болезнь Хортона.
– Вы заедете ко мне домой? – спросил он.
В его словах проступала едва заметная нотка беспокойства. Быть может, он боялся, что сын ответит “нет”. Боялся, что слова на листочке, оставленном на бюваре, слова, которые Анри Ларнье читал и перечитывал сотню раз, прежде чем сложить листок и бережно убрать в бумажник, останутся просто словами. “Любящий тебя сын”.
– Договорились, папа, обязательно заедем. И будем заезжать минимум раз в месяц, хотя бы за новым рецептом для месье Дински, раз уж ты теперь его лечащий врач, – пошутил Амбруаз.
Смех Анри Ларнье музыкой отозвался в его ушах.
День Д плюс один и для нас, папа, подумал молодой человек. Манель попросила принести Самюэлю завтрак в номер, и тот с аппетитом набросился на поджаренный хлеб под умиленным взглядом Бет, которая поскорей намазала маслом второй гренок.
37
В тот же вечер Самюэль пригласил их на ужин в ресторан “Ле Режана”.
– Очень хочется отпраздновать мою болезнь Нортона, – объяснил старик.
– Хортона, Сэми, – поправила его Бет. – Надо говорить “Хортона”.
– В жизни не думал, что когда-нибудь буду так радоваться собственной болезни, – взволнованно признался он.
По такому случаю старик надел свой красивый зеленый костюм.
– Другого у меня нет, – извинился он перед Бет. – И потом, никто же не знает, что я в этом костюме собирался ложиться в гроб, – добавил он, когда они спустились в холл.
Бет, со своей стороны, без колебаний облачилась в траурное платье, только без вуали.
– Черный – самый лучший цвет, всегда к месту, – заявила она внуку, не дав тому и рта раскрыть. – Правда, Манель?
– Вы оба просто великолепны, – одобрила их девушка.
Стол в центре зала уже ожидал их.
– Ну наконец-то, всегда мечтала поесть, восседая в вольтеровском кресле и в окружении целой армии официантов, готовых отозваться на любой мой чих, – съязвила помощница, усаживаясь, и лукаво взглянула на Амбруаза.
За ужином они все время шутили, а порой, к недоумению окружающих, в приглушенной атмосфере ресторана раздавался их дружный хохот. Бет вела себя как истинная царица-мать и по любому поводу и вовсе без повода подзывала официанта.
– Можно мне стакан воды без газа, мой мальчик?
– А ломтика цельнозернового хлеба у вас не найдется? От белого у меня изжога, спасибо.
– Будьте любезны, не могли бы вы принести теплое влажное полотенце, протереть руки?
– Бет, ты все-таки слегка перебарщиваешь, – укорил ее Амбруаз.
– Чего? Иметь под рукой столько официантов и не иметь права их гонять – такая же глупость, как вставить свечи в именинный торт и не позволить их зажечь.
Когда они вставали из-за стола, она оставила щедрые чаевые – десять евро.
– В Европу они не хотят, но евро мои все-таки получат, – звонко объявила она о своей маленькой победе.
Пока Амбруаз делал бабушке укол, Манель пошла подоткнуть одеяло Самюэлю.
– У каждого по старичку, никому не завидно, – пошутила Бет. – Знаешь, мой большой мальчик, – продолжала она самым серьезным тоном, – я не хочу быть тебе в тягость. Если ты однажды захочешь устроить свою жизнь и переехать, не думай, пожалуйста, что из-за меня ты должен остаться.
– Правда? Можно? А я-то у тебя жил, потому что считал, что ты без меня не обойдешься. Ладно, но ведь я все равно не могу бросить тебя одну с твоим диабетом и всем прочим. Нет, надо найти тебе дом престарелых посимпатичнее. Есть тут один, не самый дорогой, заведешь себе там кучу приятелей и приятельниц, будешь ходить в кулинарный кружок, играть в карты, запишешься в читательский клуб. А я буду приезжать по воскресеньям, погулять с тобой в парке. Красота!
Увидев расстроенную бабушкину физиономию, Амбруаз крепко обнял ее и поспешил успокоить:
– Да я же шучу, ты прекрасно знаешь, что я жить не могу без твоих пирогов! Но вот на ближайшую ночь, боюсь, мне придется лишить тебя твоей юной соседки, – добавил он, подхватывая за талию вернувшуюся Манель.
– Удачи, голубки, наслаждайтесь! Любовь, она как конфеты, вприглядку не распробуешь, – изрекла Бет и для ясности выразительно подмигнула парочке.
38
С утра, за завтраком, оказавшись рядом с Манель у шведского стола, любопытная Варвара-Бет не преминула спросить ее, хорошо ли они выспались.
– Всю ночь конфеты ели, – шепнула ей девушка на ухо.
– Отлично! Смотрите только, чтобы кулечек не опустел, – посоветовала премудрая Бет.
Они договорились выехать в десять утра и встретились у ресепшена, уже с чемоданами. Самюэль заплатил по счету и отменил бронирование на остальные ночи.
– Визит короче, зато жизнь длиннее! – весело бросила Бет администратору; тот вежливо кивнул, даже не пытаясь понять, что она имеет в виду.
На обратном пути они веселились, как дети. Проехали последний раз вдоль озера. По серебристой воде шлепал старинный пароходик, взбивая колесами волны в кипящую пену. На корме плескался на ветру красный флаг с белым крестом. Самюэль, подавшись вперед, как мальчик, жадно вглядывался в пробегающий перед глазами пейзаж. На границе, когда таможенник спросил, не везут ли они чего запрещенного, Бет ответила: “Всего-навсего целую жизнь”. Остальные заулыбались, чиновник не стал настаивать и долго смотрел вслед выезжающему из Швейцарии катафалку, спрашивая себя, как можно веселиться в такой жуткой машине. Разговаривали они мало, только молча обменивались понимающими взглядами. Им было хорошо. Туда с ними ехала пятая пассажирка – смерть, а возвращались они без нее. Все четверо еще никогда не чувствовали себя настолько живыми.
