– Да, госпожа. Как говорится, во вторник левая нога…
– И вся недолга, – улыбаясь, докончила она.
Амбруаз уже успел открыть металлическую крышку. Точными жестами наполнил шприц, постучал по нему указательным пальцем, протер смоченной в спирте ваткой левое бедро бабушки и всадил иглу. Последние двадцать с лишним лет Элизабет Ларнье страдала диабетом, ей требовалась ежедневная доза инсулина. В детстве Амбруаз, если выпадал случай, с удовольствием ассистировал Бет, когда она делала себе укол. Мальчуган выполнял распоряжения бабушки, как санитар в операционном блоке. Она учила его обращаться с одноразовыми шприцами, протирать кожу в месте укола, протыкать резиновую пробку пузырька, чтобы набрать бесцветную жидкость, а потом легонько нажимать на поршень, чтобы в шприце не осталось воздуха. И каждый раз напевала считалочку про лилин-инсулин. Чтобы не забыть, куда делать укол, раскрыла она ему на ушко секрет. Он выучил слова считалки наизусть и вечером, лежа в кровати, повторял про себя, словно молитву, в те минуты, когда Бет, морщась, вводила себе лекарство:
В понедельник ручке правой – браво!
Во вторник левая нога – и вся недолга.
В среду правой попе быть в сиропе.
В четверг ручка левая будет королевою.
Правой ножке в пятницу тоже не спрятаться.
Попа левая в субботу идет на работу,
В воскресенье отдохнет, за нее пойдет живот.
Именно в воскресный вечер бабушка однажды доверила ему произвести всю операцию от начала до конца. В двенадцать лет он, собравшись с духом, недрогнувшей рукой вонзил шприц в брюшную полость Бет и с удивлением почувствовал, как легко входит игла в нежную плоть. “Совсем не больно, у тебя получается гораздо лучше, чем у меня”, – похвалила она его, потрепав по голове, и попросила самому выбросить шприц в пластиковую коробочку. “Не забывай об этом, Амбруаз, никогда не забывай, – твердила она, – валяющаяся иголка всегда найдет себе палец”. Когда спустя десять лет он переехал к ней жить, она, разумеется, возложила эту ежедневную обязанность на него. И Амбруаз все с той же нежностью, хоть и давно заученными жестами, каждый вечер вкалывал ей дозу инсулина.
– Ты моя любимая марафетчица, – пошутил он, опуская юбку Бет.
– Хоть бы ты какую в дом привел, – вздохнула она, пока внук убирал коробочку.
– Наркоманку? – спросил он, хоть и прекрасно понимал, на что намекает Бет.
– Не наркоманку, дуралей, кого-нибудь из твоих живых, как ты их называешь.
– Я тебе в последний раз привел, а она влюбилась в твой куинь-аман, и если бы мы не расстались, разжирела бы вконец, – возразил Амбруаз. – Я ее бросил для ее же блага. Не жди меня, ложись спать, – добавил он, – вернусь не раньше двух-трех ночи. Мне завтра не на работу. И потом, мне полезно побыть среди молодежи, страсть как надоело жить со старухой.
Он на бегу чмокнул Бет в лоб, а она, состроив самую милую гримаску, вручила ему блюдо с фаром.
20
До приходского зала, где играла труппа, ехать было полчаса. Поставив машину на соседней парковке, Амбруаз вытащил из-за пассажирского сиденья сумку. Косметика, которую он использовал для живых, ничем не отличалась от той, какой он гримировал всегдашних своих пациентов, но он все равно сразу закупил второй набор и специально обзавелся большой и пестрой тканой косметичкой, максимально не похожей на мрачный кожаный чемоданчик. И если в ней вдруг кончались румяна, гель или рисовая пудра, ему даже в голову не приходило позаимствовать недостающий продукт из набора для мертвецов. От этого правила он не отступал ни под каким видом. Не смешивать два мира, между которыми он все время болтался, и не важно, что, по его личному мнению, одного без другого не бывает. Он подошел к Жану-Луи, режиссеру, – тот курил на парковке в компании двоих актеров, Ксавье и Сандрины.
– И в чем прикол? – поинтересовался Амбруаз, расцеловавшись с троицей.
– В роскоши, монсеньор, – отвечал режиссер. – В сортирах размером с Версаль, где ты будешь пудрить и мазюкать всю эту публику на просторе. Тебе даже зеркало на стене положено. Актеры считают, что подмостки тесноваты, но ты же знаешь актеров, вечно всем недовольны, – пошутил он, хлопнув по спине Ксавье.
Труппа никогда толком не знала, на какой сцене будет играть. В приходском зале, как сегодня, или в физкультурном, или в медиатеке, или на школьном дворе; иногда даже в настоящем театре. Всякий раз приходилось приноравливаться к новому месту и по возможности приноравливать его к себе. Прямо как при вызове на дом, подумал Амбруаз. То покойник лежит в крошечной комнатушке прямо на полу, то на снятой с петель двери, которую положили на козлы в гараже, то родня категорически не желает уйти из комнаты на время процедуры, то близкие молчат не хуже самого покойника, то их не заткнешь, не говоря уж про состояние самого тела, вечно начиненного сюрпризами; в танатопрактике не соскучишься. Молодой человек вошел в зал, где суетились актеры и рабочие сцены; пожимал руки, целовался, обнимался, наслаждаясь чувством, что он снова среди живых, а все живые – члены одной большой и прекрасной семьи, стекающиеся из самых разных мест. Жан-Луи работал дантистом, Ксавье – учителем, Мирей – секретаршей, Сандрина пахала в гипермаркете, Ив был вольным художником, Луиза учила плаванию. Из полутора десятков таких вот одержимых и состояла труппа. Амбруаз обнаружил ее случайно, два года назад. У кассы в парикмахерской было прилеплено маленькое объявление:
Любительская труппа “Балаган Лафонтена”
ищет гримершу на общественных началах на сезон 2013 года и далее, если сработаемся.
Серьезным не беспокоиться.
По части пола он объявлению не соответствовал, но решил попытать счастья – из-за приписки “Серьезным не беспокоиться”. Его приняли сразу. Особенно девушки, в полном восторге отдававшие свое лицо во власть юного Аполлона-обаяшки, который орудовал кистями, тенями для век, тушью и губной помадой как настоящий профессионал.
– Ларнье? Ты что, родня нобелевскому лауреату? – в первый же вечер спросили у него.
– Дальняя, очень дальняя, – уклончиво ответил он.
И почти сразу прозвучал вопрос, которого он боялся больше всего:
– А по жизни чем занимаешься?
Если лгать не приходилось, он нередко прибегал к формуле мэтра Танато: “По жизни я спец по смерти”. Либо, если находило шутливое настроение, сглатывал второй слог в слове “реставратор”, отчего тут же возникало недоразумение. В городе? Да, и в городе, и во всей округе. А ресторан какой? С чего вы взяли, что у меня ресторан? Но ты же сказал “ресторатор”. Еда на дом, да? Пицца-суши? Иногда выезжаю на дом, но к кухне это не имеет никакого отношения. Диалог мог продолжаться бесконечно. А, реставратор! Картины реставрируешь? Нет, но уже теплее, подсказывал Амбруаз. Мебель? Нет. Здания? Мимо. Вдоволь наигравшись в угадайку, он наконец ронял два слова, после которых поток вопросов, вместо того, чтобы иссякнуть, превращался в Ниагару: реставрирую тела. Но артистам он сказать правду не мог – откровенность означала для него неминуемое изгнание. В конце концов, когда люди отдают свое лицо в ваши руки, они вряд ли спокойно отнесутся к тому, что через эти руки проходит за день вереница трупов.
