Я знаю, что она думает о следующем разе. Когда он состоится – и состоится ли? За последние дни ее состояние ухудшилось – об этом говорят анализы. Исподволь смотрю на нее: вялая, желтая. Всё ясно и без анализов. Продолжаю говорить, чтобы не молчать. Чувствую неловкость, даже стыд. Вера переходит к Адажио. Все, кто вручал ей цветы после Адажио, были с мокрыми глазами. Жалели меня, жалели ее – двух то есть больных, – что тут удивительного? Ну, и музыка, конечно, просветленная и трагическая.
Вот на Временах года никто не плачет. Лето. При исполнении этой вещи Вере видятся два водопада. Выходя утром из-за скалы, их янтарно подсвечивает солнце, а мелкие брызги образуют радугу. Водопады несутся вниз в непосредственной близости друг от друга – есть в этом что-то человеческое. Неводопадное. Никогда не звучат в унисон, всегда один за другим, и поют совсем не одно и то же. Пока Вера эти водопады видит, она не чувствует своей болезни и не думает о ней, хотя печень с каждым днем болит всё сильнее. Не отходит от рояля, потому что рояль служит ей чем-то вроде обезболивающего.
Сообщаю ей, что звонил Майер. 15 ноября в Альберт-холле состоится благотворительный концерт в поддержку детей с онкологией. Участвуют Пол Маккартни, Элтон Джон, Мик Джаггер, Шинейд О’Коннор – недурная в целом компания. Да, приглашается и еще кое-кто. Кто же, спрашивает Вера одними губами. Мы с тобой. И знаешь, чтó просят исполнить? Вера, конечно, знает, но спешит пожать плечами: мол, откуда же мне… Одним пальцем наигрываю мелодию ее песни: вот это. (Раздается звонок в дверь, слышны торопливые шаги Геральдины.) На концерте эта песня звучит удивительно хорошо. На большом экране плывут слова немецкого перевода. А теперь в Альберт-холле эти слова поплывут по-английски. Я смотрю, как скользят по клавишам Верины пальцы, тонкие и белые. Легко представить их замершими, более не гнущимися. Сложенными на груди.
В прихожей – Катина сестра Барбара. Сдавленные рыдания Кати. Вера слышит их, но не подает вида. Катя на пределе, и от нее постоянно пахнет мускатным орехом. Им Катя заедает алкоголь, считает почему-то, что после ореха алкоголя не слышно. А еще считает, что мы с ней виноваты в ухудшении Вериного состояния, что Верочка перенапряглась на концерте.
Вера говорит Кате, что это совсем не так. Нет никакого перенапряжения. Во-первых, иногда она отдыхает, когда играет оркестр. Во-вторых, есть несложные для фортепианной партии вещи – на них она тоже отдыхает. Вже сонце низенько, медленная и очень грустная. Моя любимая песня. Теперь, когда понятно, что к Кате обращаться нельзя, о болях Вера рассказывает мне. Я обещаю, что всё будет хорошо, и ей передается мое спокойствие. Которого нет.
Еще Верочка общается с Барбарой. Помимо всех приглашенных врачей, Барбара приходит к нам почти ежедневно и осматривает Веру. Умная, немного пьющая, с прокуренным голосом. С ней можно говорить о чем угодно, в том числе о музыке. Это Барбара в свое время предложила включить в репертуар хачатуряновский Вальс из Маскарада – теперь один из главных наших хитов.
Вера берет первые ноты Вальса. Играет его с той же страстью, что на концерте. Но в Вальсе доминирует не она и не я – здесь раскрывается вся мощь оркестра. Мелодия делает разворот над залом, как над аэропортом делает разворот авиалайнер. Он совершает круг, второй, третий и всё не садится – не потому, что не может, а от нежелания покидать небо.
Перед Верой – бушующий океан. На зал обрушивается волна за волной, и от их ударов (барабаны) сотрясаются ряды кресел, и пена на гребнях волн (тарелки) повергает зрителей в трепет. В центре шторма – дирижер Хубер. Его отчаянное стремление справиться со стихией повторяют вскочившие с мест зрители, их движения синхронны с дирижерскими. Совместными усилиями им удается несколько стихию укротить. По залу проносится вздох облегчения. И в это мгновение, на фоне отступившего ужаса, возникают (фортиссимо) Верин рояль и мой голос – как две стрелы одной ослепительной молнии. Кто-то в партере вскрикивает.
В покоренных мной залах я разбрасывал, бывало, снопы искр, по электрической части я был большим умельцем, но молнии с небес не сводил прежде никогда. И вот уже два человека в белых халатах выводят кого-то под руки по центральному проходу. Над проходом дают освещение, и видно, как ноги пострадавшего, в начале пути безжизненные и забывшие вроде бы радость ходьбы, постепенно нащупывают почву. Они пока заметно разъезжаются, и группа все еще напоминает занимающихся на катке, но благоприятный исход не вызывает сомнений. Скользи, скользи, конькобежец, шепчет Вера, и вспоминай Арама Ильича Хачатуряна.
Перед Верой с радостными лицами стоят Катя и Барбара. Девочка понимает, что дела ее хуже некуда. Врачи сказали (Катин голос немыслимо бодр), что требуется пересадка печени. Я сейчас отправляюсь в клинику обсуждать детали. Барбара берет ноту до. Поворачивается к Вере: пересадка – это хорошо, потому что свидетельствует об отсутствии метастазов. Иначе они не пошли бы на пересадку. Молчание. Еще одно до Барбары. Только – до. Будет ли после?
Вера берет первые ноты Адажио. Под эту музыку я сажусь в такси. Она звучит во время моего разговора с главврачом клиники. Проблема состоит в трансплантате. Не будучи немецкой гражданкой, Верочка не имеет права ни на какие медицинские программы, финансируемые Германией.
Оторвав глаза от клавиш, Вера видит, как многотысячный зал встает. Обняв друг друга за плечи, зрители раскачиваются. Главврач кладет мне руку на плечо: знаете, я ведь был на этом концерте, и внимал этой музыке, и раскачивался вместе со всеми. Феноменально, Вера же совсем еще девочка. Можно, конечно, поставить ее в лист ожидания на родине, но не все, как показывает практика, доживают до подхода своей очереди. Есть, вообще говоря, разные пути приобретения трансплантата, но вопрос опять-таки упирается в деньги. Когда я сообщаю, что вопрос о деньгах не стоит (уважительный взгляд собеседника), мы переходим к обсуждению медицинских проблем: совместимость трансплантата с организмом оперируемой (она определяется общей группой крови), подготовка ее к операции и т. д. Трансплантат может появиться через месяц-другой, а может завтра, и в любой момент надо быть готовым.
Главврач высоко ценит талант пациентки. Он надеется, что искусство здешних врачей будет ему соответствовать. По его просьбе мы с ним поем завершающую часть бессмертной музыки Джадзотто. В исполнении врача она выглядит не такой уж бессмертной, но я этого деликатно не замечаю. Издалека, с улицы Ам Блютенринг, доносится партия рояля.
1999
Как и предвидел Майер, Глеб круто пошел вверх. В одном интервью продюсер даже назвал Глеба истребителем с вертикальным взлетом. Это сравнение чем-то Майера привлекло и стало появляться в большинстве его интервью, что Глеба несколько даже обеспокоило. Да, он видел такие машины в военных репортажах, но сравнение с истребителем казалось ему неочевидным, потому что кого же, спросил он однажды у Майера, ему надлежало истреблять? Ты будешь истреблять конкурентов, пояснил продюсер, что ж тут непонятного? Если ты считаешь, что музыкальный рынок недозагружен… Нет, Глеб так не считал, он вообще не имел представления о музыкальном рынке. Зато Майер – имел и дал свои подробные пояснения. Ты не можешь поразить какой-то сверхъестественной техникой. У тебя даже нет абсолютного слуха (немец был мастером комплимента). Но. Майер сделал паузу и взял подопечного за подбородок. У тебя есть невероятная энергетика, излучение, то, что по-немецки называется Ausstrahlung. И, конечно, этот твой вокальный эффект. Эффект или дефект, уж называй как хочешь, но он входит в резонанс с гитарой и большинством оркестровых инструментов – молчу уже о душах человеческих. Так говорил Майер. Время показало, что он оказался прав. В отличие от воинственного тевтонца, Глеб никого не собирался истреблять, но не мог не признать, что взлет оказался вертикальным. Обзор авиатора чрезвычайно расширился, и с набором высоты Коллегиум святого Фомы стал постепенно уменьшаться в размерах, пока наконец совершенно не исчез из виду. Но прежде чем исчезнуть, он вспыхнул в их с Катей жизни трогательным прощальным ужином. Для ужина, на который приглашались все живущие в коллегиуме, повару было предложено приготовить одно из русских блюд по его выбору. После долгих раздумий он остановился на бефстроганове. Войдя во вкус, этот мастер своего дела приготовил также русский салат, известный в стране происхождения под названием салат оливье. Знания повара о русской кухне были обширны, хотя и не лишены своеобразия: на десерт он предложил подать креманки с жареными семечками. Глеб и Катя его отговорили. Для усиления русского колорита, наряду с привычными здесь вином и пивом, они купили несколько бутылок водки. Приглашенные пили ее с многозначительными лицами – маленькими глотками и смакуя. Глебу хотелось сказать им, что водку в России не смакуют, а, как раз напротив, выдыхают перед тем, как выпить, но в последний момент он воздержался. Глеб не смог бы объяснить гостям, что же это за напиток такой, если его лучше не пробовать на вкус. Не пили только два человека: Беата и Франц-Петер. У Беаты насчет трезвенничества была какая-то сложная теория, которую мало кто выслушивал до конца, а Францу-Петеру алкоголь был строго запрещен. Девушка была грустна, потому что еще не привыкла к расставаниям, и уж тем более – к вертикальным взлетам тех, кто был частью ее повседневности. Любое, даже самое постороннее событие человеку свойственно пропускать через себя, и успех Глеба автоматически означал отсутствие успеха у Беаты. Что до Франца-Петера, то он пришел в приподнятом настроении, поскольку не знал причины торжества. Он и прежде не интересовался причинами – вкусная еда и нарядные люди вызывали у него радость сами по себе. Когда Глеб и Катя сообщили ему, что уезжают, Франц-Петер сказал: очень-очень жаль, но ничего страшного. Потом улыбнулся, и из его глаз покатились слёзы. Катя достала бумажный платок и вытерла ему нос. Очень своевременно с вашей стороны, сказал Франц-Петер и стал жаловаться на соседей своего отца, у которого периодически гостил. Супружеская пара, лет им за шестьдесят (невысокого полета птицы), не замечала Франца-Петера в упор. Что я, по-вашему, должен делать – бомбу бросить? Франц-Петер, сузив глаза, наслаждался произведенным эффектом. Пока Глеб и Катя отговаривали его от бомбометания, суть обвинений изменилась. Эти же соседи, оказывается, задергали его своими вопросами и просьбами, которыми донимали его день и ночь. У них, видите ли, не работала газонокосилка. И это повод, чтобы вытаскивать человека ночью из постели? Франц-Петер вставать, понятное дело, не хотел. Но и оставить соседей без помощи тоже не хотел. Он строго крикнул им, чтобы в газонокосилке проверили электрику. Соседи проверили, и – что вы думаете? – техника завелась с пол-оборота. Они немедленно выкосили весь свой газон. Немедленно – то есть ночью, переспросила Катя. Немедленно, то есть ночью, подтвердил Франц-Петер и впал в задумчивость. Когда Глеб принес ему яблочного сока, Франц-Петер печально сказал: наконец-то что-то позитивное. По его просьбе Глеб сходил за соломинкой. Вытянув последние капли (фырканье соломинки на дне стакана), Франц-Петер сок похвалил. Такой вкусный сок ему давала только маленькая Даниэла. Со вздохом добавил, что жизнь – это долгое привыкание к смерти. Прощаясь, обнял Глеба и Катю. По его словам, только с ними и можно было разумно говорить. Очевидно, с маленькой Даниэлой тоже можно, уточнил Глеб. Очевидно, кивнул Франц-Петер. Не устаю это подчеркивать. Несмотря на мою сумасшедшую занятость, она меня всё еще любит. Через неделю Глеб и Катя переехали в снятую Майером квартиру.
