Гроб поднимают шестеро мужчин (на этот раз мы с Олесем не участвуем) и, не накрывая крышкой, выносят из храма. У дверей стоят Жигули с прицепом. Гроб устанавливают на прицеп. Как на лафет. Лозовое отдает отцу последние почести, выстраиваясь в траурный кортеж.
Процессия трогается. Впереди – человек с крестом, чуть позади – двое с хоругвями, за ними – священник с хором, далее – Жигули с отцом на прицепе, за прицепом – Галина, Олесь и я, за нами – Явдоха на костылях, две дворняги по бокам, а дальше – всё село. Жигули едут медленно, но грунтовая дорога тряская. Руки отца (особенно согнутая Явдохой правая) начинают приподниматься. Локти еще покоятся на животе, а вот кисти уже парят в воздухе. Лежа в гробу, отец, надо понимать, собеседует с небесами. Руки его покачиваются, что придает беседе спокойный и даже непринужденный вид.
До кладбища около полукилометра. Каждую сотню метров процессия останавливается, и священник, сопровождаемый певчими, читает заупокойные молитвы.
– Твоя мати йому дзвонила, – говорит Олесь. – Десь
[93] пiвроку
[94] тому. Вони довго розмовляли.
Иду, опустив голову.
– О чем?
– Не знаю. Вiн сумний
[95] був. Сказав тiльки, що з Брiсбена дзвонили.
Когда первые комья земли стучат об отцовский гроб, поражаюсь громкости ударов. Они подобны барабану и совершенно не соответствуют тишине этих похорон. После того как могилу закапывают, все идут на поминки в станционный буфет прямо через кладбище. Направляюсь было за всеми, но кто-то меня останавливает:
– У родичiв своя путь.
Мне показывают дорогу, по которой надлежит идти одним лишь родственникам покойного. Чуть сзади – Олесь. Метрах в тридцати за нами следует Галина. Она разговаривает по телефону.
Олесь догоняет меня.
– Братику, все хотiв спитати: що в тебе з рукою?
– Так, ерунда какая-то…
На поминках мы с Олесем сидим по обе стороны от Галины. Она неподвижна и молчалива. Когда поминки близятся к концу, Галина пригибает к себе наши головы и тихо произносит:
– Хлопцi, плачте… Сьогоднi вночi на Майданi вбили Єгора.
– Ти що?! – Олесь сжимает ее руку.
– Пострiлом
[96] в спину. Як батька поховали, менi був дзвiнок
[97].
Она зачем-то достает телефон и кладет его перед собой. Олесь задумчиво смотрит на мерцающий дисплей.
– Що б вiн не скоїв,
[98] то був
[99] твiй брат. Ти живий, а вiн мертвий. Прости його. – Галина встает и крестится. – Прости й нас, Господи, що ми боялися його все життя
[100]. То батько забрав його з собою, щоб вiн тут не наробив лиха
[101].
Получается, все эти годы они страшились мести Егора за то, что родили Олеся. За то, что отдали Егора в интернат после попытки убить брата. Ждали, что он придет и завершит начатое.
Говорю Галине:
– Я знаю случай, когда он спас человека.
Она обнимает меня.
– Вiрю, що за це йому буде багато вiдпущено
[102].
На ее глазах впервые видны слезы.
– Хто його вбив? – спрашивает Олесь.
– Так в спину ж стрiляли – нiхто не знає…
Нет. Я знаю.
1992
В конце сентября Клещуку удалось договориться о концерте Ивасик-квартета с солистом в Доме офицеров. Это было не особенно сложно, так как овощи поставлялись и в армию. Представители вооруженных сил выказали к творчеству Бергамота живейший интерес. Когда же возникла ясность относительно вознаграждения за поддержку искусства, они обещали обеспечить полный зал. Гарантировали, что зрители будут висеть на люстрах. Чтобы не создавалось впечатление, что поклонниками квартета являются исключительно мужчины, младшему офицерскому составу было велено явиться с женами. Само собой разумеется, был привлечен и весь техперсонал, состоящий преимущественно из женщин. Общее количество женщин было обещано довести до 30 %. Клещук, со свойственными ему галантностью и юмором, женщин попросил на люстры не вешать. Посмеялись. Когда же речь зашла об аплодисментах, к удивлению Клещука, выяснилось, что они проходят по отдельной графе – с тарифами от теплого приема до бурных оваций. Клещук заплатил за бурные овации, а также за браво! и бис!, которые оплачивались по количеству выкриков. Кроме того, организаторам концерта выделялась значительная сумма для покупки букетов в цветочном салоне. Успех концерта был колоссальным. Стоявший под сценой капельмейстер дирижировал аплодисментами по-военному четко. Из-за нестихающих оваций лирический тенор всякий раз не мог начать новую песню. Потный и счастливый, он успокаивал публику жестом, а публика всё не успокаивалась, потому что получила приказ слушать только капельмейстера. Капельмейстер же не мог видеть происходящего на сцене и ориентировался на хронометр. Браво! и бис! кричали офицерские жены, что придавало реакции зала характер слегка истерический. Зал изнемогал. Публика действительно завелась, и уже в первом отделении прозвучали неоплаченные крики. Видя счастье хозяина, сиял и аккордеонист Клещук. Пальцы его по-рихтеровски скользили по клавиатуре, а тяжелый инструмент почти летал – до тех пор, пока не стали вручать цветы. Букетов было много – даже больше, чем ожидалось, – но всё это были исключительно ромашки. Происходящее не составило для Клещука загадки: цветочным салоном здесь и не пахло. С высоты предоставленной сцены он отчетливо видел ближайший полигон, на котором мобилизованные роты эти ромашки собирали. Клещук заиграл решительно и злобно, не отрывая взгляда от генерал-майора, предположительного автора идеи. Генерал-майор не мигая смотрел на сцену. Время от времени прикладывал ладонь к губам, словно лишившись слов, раздавленный волшебной лирой Бергамота. Но солиста порадовали и ромашки. Как романтично, бросил он на ходу Клещуку, и у того отлегло от сердца. Единственным крупным проколом оказалось отсутствие аплодисментов после выступления на бис. Внезапное это молчание объяснялось тем, что оплачена была лишь основная часть концерта, и капельмейстер, не имея отдельных предписаний насчет дополнительной, отменил бурные аплодисменты. Отменил всякие: после первой песни на бис в зале повисла звенящая тишина. Но – только после первой. Уже после второй, выйдя на авансцену, Клещук начал ритмично хлопать, успев при этом погрозить кулаком генерал-майору. Тот было засыпал (белки в щелках полусомкнутых век), но мигом встрепенулся, показал средний палец капельмейстеру, и зазвучали аплодисменты, равных которым еще не было. На следующее утро о триумфе Бергамота писали все киевские газеты. В репортажах узнавался единый стиль, и это был стиль Клещука. В исповедальной манере авторы признавались, что шли на концерт с мыслью о теплом приеме, который, возможно, окажут восходящей звезде, но никак не рассчитывали, что дело обернется просто-таки бурными аплодисментами. Половина статей так и называлась – Бурхливi оплески. Некоторые отмечали эмоциональный накал, который был столь высок, что после первой песни на бис зрители потеряли способность аплодировать (потом она вернулась). Массовое дарение ромашек, как факт труднообъяснимый, газеты обошли молчанием. Читая статьи, Бергамот рыдал, что Клещука немного даже озадачило. Бергамот знал организацию концерта во всех деталях (он же ее и оплачивал), знал, кто писал рыбу для корреспондентов, а вот ведь не успокоился, пока не прочитал все статьи-близнецы. И над каждой облился слезами. Клещук пытался заинтересовать самые разные социальные группы и размещал отклики в изданиях украино- и русскоязычных, про- и антизападных, музыкальных, спортивных и садоводческих. Неохваченной осталась лишь газета Палиндром, где информационные материалы публиковались под заглавиями-палиндромами. Палиндромы редакция не придумывала (она состояла всего из двух сотрудников), умело используя уже существующие. Маленькая и негордая, газета сама вышла на Клещука с предложением – на известных условиях разместить на своих страницах (их, в соответствии с числом сотрудников, тоже было две) положительный отзыв. Недооценивая роль палиндрома в общественной жизни, Клещук газету попросту послал. В итоге единственная отрицательная публикация о концерте вышла в Палиндроме. Называлась она Клещук пополз, зло попку щелк. Следующей вершиной, которую Клещук наметил освоить, стал дворец культуры Октябрьский. Узнав об этом, скрипач Терещенко и контрабасист Таргоний спросили, почему именно Октябрьский. Потому что концерт состоится в октябре, ответил Клещук. Глеб покачал головой и сказал, что дворец велик, а организатора погубит гигантомания. Сомнения охватили даже Бергамота, сохранившего, несмотря на триумф, остатки здравомыслия. Природная скромность заставила его протестовать и против предполагавшейся телевизионной записи концерта: он явно не ожидал, что популярность его будет столь велика. Но Клещука, почувствовавшего, по его словам, кураж, было уже не остановить. Он призвал отставить пораженческие настроения и сообщил, что ему известен секрет успеха. На этот раз он заключался в смене целевой аудитории. Ею в данном случае должны были стать пенсионеры: Клещуку якобы удалось подобрать ключик к их сердцам. К удивлению Глеба, расчет Клещука и в этот раз был точен. Сердца пенсионеров оказались неравнодушны к двум вещам: бесплатным билетам (они распространялись через собес) и продуктовым пакетам. Заметив, что две эти составляющие рифмуются, Клещук разместил их маяковской лесенкой в расклеенной по городу рекламе. Он попытался зарифмовать также содержимое пакета, но в конце концов от этого пришлось отказаться. Если пара огурцы – молодцы (комплимент пенсионерам) еще как-то проходила, то гречка и редиска, по мнению Глеба, рифмой не являлись. И хотя Клещук не был с ним согласен, ассортимент указали под звездочкой в прозе. Там же была помещена информация, что пакеты будут выдаваться при выходе. Про выход Глеб посоветовал Клещуку убрать, но тот решительно воспротивился. Боялся, что пенсионеры (знает он их) получат пакеты и сразу разойдутся. Более того. Предвидя, что бурных оваций в такой аудитории будет добиться сложнее, Клещук объявил конкурс на самого темпераментного зрителя. Авторитетное жюри должно было определить победителя и вручить ему большую сумку с образцами того, чем торговал солист. Здесь поначалу тоже вмешались музы (банан – баклажан), но, дойдя до маринованной капусты, которая не никак не влезала в размер, они трусливо бежали. Клещук, нашедший пронзительную рифму пусто (без маринованной капусты), с размером не смог поделать ничего. Просто капуста – пожалуйста, а маринованная – ну никак. Он был уже готов заменить маринованную капусту в наборе полноценным кочаном, но Бергамот запретил: ему хотелось представить только продукты глубокой переработки. Собственно говоря, концерт во дворце Октябрьский тоже был таким продуктом. Переработка коснулась прежде всего лирического тенора. На каждую песню записали фонограмму, причем голос Бергамота был усилен голосом народного артиста СССР Соловьева. Оперный солист завоевал это право, победив в закрытом конкурсе на лучшее подражание Бергамоту. Конкурсанты ознакомились с его исполнительской манерой и освоили ее характерные особенности. Бергамот шепелявил – и они шепелявили, он пел фатит (песня Хватит слез) – и они пели фатит. В какой-то момент у поющих возникли вопросы к слову асвальт. Консультант по сценической речи, взвесив все за и против, пришел к выводу, что в данном контексте (песня Закатан в асфальт) такое произношение является единственно возможным. Почему претензии возникли именно к этому слову, так и осталось загадкой: среди особенностей произношения Бергамота эта была не самой яркой. Когда все песни были записаны, дней десять ушло на репетиции – Бергамота обучали петь под фонограмму. Подготовка к выступлению была всесторонней, отняла много времени и средств, но концерт, как и намечалось, состоялся в октябре. Бергамот был хорош. Он вдохновенно открывал рот, впуская в него, нота за нотой, свободно льющиеся звуки динамика. Между песнями произносил по нескольку фраз, при этом цитировал, как бы случайно вспомнив, Достоевского, Джойса (тексты для заучивания подбирал Клещук), а также Джанни Родари, которого ему читали в детстве. Фразы из Чиполлино вызвали оживление в зале и позволили зрителям взглянуть на овощи новыми глазами. Помимо главного героя Бергамот показал в лицах синьора Помидора, Редиску и Фасоль. Куму Тыквочку не изображал, поскольку та не входила в продуктовый набор. Позднее в прессе было отмечено, что глубокая эрудиция удачно сочетается в исполнителе с тонким чувством юмора. Вообще говоря, изысканный вкус Бергамота снискал в отзывах особую похвалу. Исполнение неклассического, мягко говоря, репертуара в оперной манере было объявлено новым музыкальным стилем: оперный шансон. Пенсионеры тоже не подвели. В надежде получить зрительский приз они, по словам газет, зажгли так, что рок-фанаты отдыхали. Газета Палиндром, однако,откликнулась на событие разгромной статьей, в которой обвинила организаторов в заигрывании с пенсионерами и даже в их подкупе. Заглавие публикации, размещенной на первой полосе (Мыли жопу пожилым), отражало содержание довольно точно. При этом критикой общего характера газета не ограничилась, не побрезговав нападками личного характера.В том же номере был помещен творческий портрет скрипача Терещенко (Меня лилипут упилил – я нем) – весьма негативный и содержавший, среди прочего, намеки на его малый рост. Эти публикации (художника легко обидеть) по-настоящему огорчили Бергамота. Он связался с редактором Палиндрома и спросил, любит ли тот бейсбол. Так совпало, что во время ответа редактора в помещение вошли несколько лиц с бейсбольными битами и переколотили всю редакционную технику. Отношение редактора к бейсболу так и осталось невыясненным. Через три недели по телевидению была показана трансляция нашумевшего концерта. Половина крупных планов была посвящена пожилым. Пенсионеры, пляшущие на креслах, рвущиеся на сцену, бросающие исполнителю цветы (в этот раз букеты были предусмотрительно куплены самим Клещуком) и качающие его на руках. Как образец активности в преклонном возрасте эти кадры обошли весь мир. Показали их и в городе Владивостоке, где они привлекли внимание офтальмолога Сударушкина, ставшего в свое время жертвой финансовой пирамиды. В качаемом пенсионерами Ивасике он опознал строителя пирамиды Виталия Безбородова, известного во Владивостоке под кличкой Тутанхамон. Да, фамилия и, до некоторой степени, внешность артиста были изменены, но это не помешало офтальмологу разглядеть в нем своего обидчика. Сударушкин сразу понял, на чьи деньги качают Безбородова, и позвонил в прокуратуру. На прокурорский вопрос, точно ли Ивасик – исчезнувший некогда Безбородов, он ответил, что это видно невооруженным глазом. Закрытое было дело о мошенничестве возобновили, последовал запрос об экстрадиции, и в середине декабря Ивасик-Безбородов был этапирован во Владивосток. Перед Новым годом Ивасик-квартет собрался в последний раз. Без инструментов, в ресторане У сверчка. Арест солиста для всех был шоком – особенно для Клещука, начавшего переговоры с Монсеррат Кабалье о совместном выступлении с Бергамотом. Он с горечью вспоминал, как лирический тенор не хотел сниматься… Словно чувствовал что-то, предположил контрабасист Таргоний. Он был уже сильно пьян. Глеб улыбнулся: наш Бергамот – жертва искусства… Жаждал славы, задумчиво произнес скрипач Терещенко. По щеке Таргония прокатилась слеза: он – жертва этой жажды… точнее, его жажда жертвы… Жутко… Не находя нужного слова, Таргоний нарисовал в воздухе странную фигуру. Жутко жуку жить на суку, подсказал Глеб. Таргоний поднял на него страдальческие глаза: жук, он, видите ли, так как-то улыбнулся – спокойно и жутко… Не помню, кто сказал… Жуковский, отозвался Клещук. Снося локтем тарелку со стола, Таргоний закричал на весь ресторан: жизнь жестока, и каждый жук – жертва! Каждый – жертва!
